Я поспѣшилъ уйти въ комнату больнаго.
XXXV
Васю я засталъ на томъ же мѣстѣ, въ томъ же положеніи, со сжатыми межъ колѣней руками, съ неподвижно прикованнымъ въ отцу взоромъ, — точно не прошло цѣлыхъ трехъ часовъ съ той минуты, какъ я ушелъ отъ него. И какъ бы подъ магнетическимъ вліяніемъ этого неотступнаго взора, изъ котораго словно текли незримыя струи молитвенно-нѣжнаго и скорбно-баюкающаго сыновняго чувства, черты недужнаго успѣли потерять свое первое, безобразно-страдальческое выраженіе. Глаза были полузакрыты, искривленныя губы подобрались почти въ прежнія, знакомыя силами, грудь тише и ровнѣе подымалась и падала; мирный сонъ, сказали бы вы, вѣялъ надъ нимъ, еслибъ отъ времени до времени свистящій звукъ, прорывавшійся изъ его гортани, и желтоватая пѣна, закипавшая въ углахъ его рта, не свидѣтельствовали о томъ, что это былъ не сонъ, а тяжкое забытье, не крѣпительный, возрождающій отдыхъ, а развѣ лишь отсутствіе прямаго, сознательнаго страданія.
Окна быливсѣ растворены настежь; свѣжій воздухъ и мягкій свѣтъ первой осени свободно проникали въ обширный покой… Какимъ-то новымъ, страннымъ умиленіемъ охватило меня вдругъ… Къ этому пламенному солнцу, на крыльяхъ этого тихаго вѣтра, чудилось мнѣ сквозь слезы, упорною пеленой застилавшія мнѣ глаза, понесется скоро душа, отрѣшенная отъ той жалкой плоти, что тутъ, въ углу, прячется теперь отъ нихъ за зелеными ширмами, приставленными заботливой рукой Анны Васильевны… И какъ сладко, какъ легко будетъ этой изстрадавшейся душѣ нестись, нестись безконечно по лазурнымъ волнамъ безпредѣльныхъ пространствъ, гдѣ "ни плача, ни воздыханія", а все ближе, ближе къ тому вѣчному непостижимому… Но будетъ-ли эта освобожденная душа помнить о молодой, безутѣшной жизни, что такъ неразрывно, такъ болѣзненно сливалась съ ея жизнью на землѣ? Вымолитъ ли сыну отцовская душа тотъ тихій миръ, въ которомъ такъ сурово отказано было здѣсь ей самой? Или не вынесетъ утраты молодая жизнь эта и, вслѣдъ за отцомъ, понесется и она, отрѣшенная отъ оковъ земныхъ, въ тому же вѣчному солнцу, на чьихъ-то невидимыхъ, избавительныхъ крыльяхъ?…
Все тутъ же была и Анна Васильевна: она сидѣла у одного изъ оконъ, выходившихъ на павильонъ, а рядомъ съ нею, спиной въ окну, вытягивалъ длинныя ноги свои впередъ угрюмый командоръ, задумчиво навивая себѣ на палецъ нескончаемый усъ. Они молчали оба, и, въ первую минуту, я ихъ даже не замѣтилъ, Но они внимательно слѣдили за мною и, встрѣтившись нечаянно глазами съ Анной Васильевной, я какимъ-то внутреннимъ чутьемъ почувствовалъ, что та-же печальная и въ то же время отрадная "думка" объ избавленіи, о томъ о чемъ-то другомъ, невѣдомомъ, но лучшемъ, ожидающемъ Васю, проносилась и предъ ея мысленнымъ взоромъ. Да и кто, въ чьей душѣ не изсякла жажда вѣчной справедливости, — а естьли такая человѣческая душа, которая, вопреки отрицаніямъ своей гордыни, не взалкала бы хоть разъ въ жизни по этой недостижимой для нея, но несомнѣнной, необходимой, гдѣ-то неизбѣжно сущей высшей справедливости? — Кто не "погадалъ бы той же думки", глядя теперь на Васю? За что суждена ему была эта безъисходная для нея мука? Что онъ сдѣлалъ, чѣмъ, какъ заслужилъ ее? "Я тоже Божіе созданіе, я тоже имѣю право на счастіе", говорила она, его мать… И она не отреклась отъ того, что почитала этимъ своимъ правомъ, она завоевала себѣ это счастіе, купила его цѣной двухъ жизней… A онъ, этотъ нѣжный, "безгрѣшный" мальчикъ, который самъ отдавалъ всего себя въ жертву, развѣ не былъ и онъ Божіе созданіе, развѣ менѣе, чѣмъ она, имѣлъ права на счастіе? Боже мой, да и думалъ-ли онъ когда-нибудь требовать, смѣлъ-ли даже мечтать о счастіи? Какъ бѣдный листокъ, распустившійся на полусгнившей вѣткѣ, онъ молилъ лишь о томъ, чтобъ осенняя буря не сломила родной древесины, хилымъ бытіемъ которой питалось его собственное бытіе. И не знала безпощадная буря, и ударила она, а сокрушила… Чѣмъ, для чего ему жить теперь?…
Командоръ мрачно переводилъ круглые глава свои съ Вася на меня и обратно, словно злобствуя и негодуя на обоихъ насъ на что-то очень скверное, въ чемъ виноватыми оказывались мы. Точно такимъ же злобнымъ взглядомъ, вспомнилось мнѣ, глядѣлъ онъ на любимую свою собаку, подстрѣленную нечаянно на охотѣ однимъ изъ его товарищей и которую онъ принесъ на рукахъ верстъ изъ-за пятнадцати къ старому нашему коновалу, въ Тихія-Воды, на излѣченіе. Онъ и теперь, какъ и тогда, серьезно сердился, сердился на то, что чужое страданіе могло такъ глубоко захватывать его за сердце…