— Какое дѣло!
Она съ новымъ упрекомъ взглянула на него: она въ эту минуту готова была, казалось, кинуться ему на шею; но онъ не видѣлъ, — онъ сидѣлъ, опустивъ низко голову въ руки.
— Другія матери, заговорилъ онъ опять, — онѣ умѣютъ жертвовать!…
Ее всю покоробило точно…
— Чѣмъ жертвовать? дрожащимъ голосомъ спросила она.
— Всѣмъ! Онъ тихо развелъ руки.
— И ты отъ меня этихъ жертвъ требуешь?
— Развѣ можно требовать? Вася тихо и печально улыбнулся. — Развѣ можно требовать? повторилъ онъ, оживляясь. — Мать… та, которая любитъ…. приноситъ ихъ сама — и не думаетъ, что это жертвы…
— Отдать все счастье моей жизни! съ новымъ страстнымъ увлеченіемъ перебила его Любовь Петровна.
— Вы хотите счастія! И глаза мальчика строго и тоскливо поднялись на мать. — Вы и взяли свое, отдѣльное счастіе. На что же я вамъ теперь?…
Она вдругъ заплакала.
— О, Вася… Вася, говорила она сквозь слезы, — вѣдь ты мнѣ сынъ, я носила тебя подъ сердцемъ…. и я такъ счастлива была твоимъ рожденіемъ! Я такъ долго надѣялась, — ты будешь для меня все!… Могу-ли я вырвать тебя изъ сердца!… Ты никогда не хотѣлъ вникнуть въ мое положеніе, — ты только о немъ думалъ. Но подумай…. ты самъ видишь, — онъ приговоренъ, давно приговоренъ: мы скоро останемся съ тобой… вдвоемъ, — ты и я… что же тогда? Неужели, какъ и теперь, ты будешь врагомъ твоей матери…. потому что ты мнѣ врагъ теперь, врагъ твоей матери, Вася, — я это на лицѣ твоемъ читаю…
Она ошибалась: не вражда, а безконечное, невыносимое мученіе читалось на его лицѣ; мрачно опущенные глаза его тупо приподнялись на мать и снова опустились. Онъ не отвѣчалъ.
— A ты подумай… И невыразимою лаской зазвучали глубокія ноты голоса Любови Петровны, — спроси себя самъ въ глубинѣ твоего сердца: возможно-ли это, чтобы сынъ ненавидѣлъ свою мать…. чтобъ онъ желалъ видѣть ее несчастною?..
Онъ уставился на нее тѣмъ же тупо допрашивавшимъ взглядамъ, — онъ не понималъ, о чемъ она ему говорила…
— Другъ мой, продолжала она молящимъ, сладко-звучавшимъ голосомъ, — погоди осуждать…. не торопись ненавидѣть меня!… Время успокоитъ тебя…. освѣтитъ… Ты разсудишь, Вася, поймешь, что я родилась ни бездушною, ни порочною;- что жизнь, — безпощадная жизнь!.. Развѣ ты думаешь, мнѣ было жить легко?… думаешь, что… и теперь… я не страдала… не мучилась… не боролась?… О Вася, mon enfant chéri, roворила она, — неужели не придетъ это время, когда ты все поймешь… и сжалишься — и простишь… простишь тѣмъ, кого ты сегодня такъ безжалостно… несправедливо оскорбилъ?…
И влажное лицо ея склонялось къ нему, и съ тревожнымъ, лихорадочнымъ ожиданіемъ заглядывала она ему въ глаза…
Онъ слушалъ ее, — и все шире, болѣзненнѣе и грознѣй раскрывались его воспаленные зрачки… При послѣднихъ ея словахъ нервно стало подергивать его нижнюю губу, и яркія пятна снова выступили на его щекахъ.
— Вы про кого это говорите? коротко отрѣзалъ онъ.
Она пошатнулась всѣмъ тѣломъ назадъ: какъ карточный домикъ отъ дуновенія ребенка, разлетѣлось все зданіе ея призрачныхъ надеждъ отъ одного этого вопроса. Брови ея сдвинулись. и сомкнувшіяся губы приняли не то страдальческое, не то вызывающее выраженіе.
— Простить! съ трудомъ пропуская слова сквозь зубы, заговорилъ Вася. — Кому? Вамъ?… Ему? Ему — съ какимъ-то скрежещущимъ смѣхомъ повторилъ онъ, — для кого вы забыли всякій стыдъ и долгъ вашъ…. потому это долгъ каждой матери, чтобы сыну ея никто не могъ въ глаза бросить, что у него безчестная мать!… A васъ сегодня три человѣка видѣли ночью, запершись съ этимъ вашимъ… И вы мнѣ это говорите. когда, еще дышетъ и страдаетъ тутъ рядомъ, въ той комнатѣ. отецъ мой!… Отецъ мой, который умираетъ отъ васъ и отъ него!…
И. страшный какъ привидѣніе, будто сразу выросшій отъ муки и негодованія, вскочилъ съ своего мѣста Вася.
— Вы скажите ему, грохоталъ онъ сквозь кашель, душившій его, — что я ему не прощу никогда, никогда!… Скажите. чтобъ онъ меня избѣгалъ… скрывался… Я не ручаюсь… Я его убью… чѣмъ ни попало, палкой, камнемъ…
Въ невыразимомъ испугѣ поднялась Любовь Петровна, — и отступила на шагъ, и безсознательно протянула руку впередъ, какъ бы для того, чтобы защититься отъ сына. Онъ, въ свою очередь, — его била лихорадка, и помутившіеся глаза блуждали какъ у безумнаго, — онъ, въ свою очередь, испугался этихъ, словно для преграды ему, протянутыхъ рукъ его матери.
— Пустите, пустите меня! крикнулъ онъ какимъ-то ребяческимъ визгомъ. — Онъ еще не мертвъ, онъ живъ, папа!… Пустите меня къ нему!…