— Борисъ, ты ѣдешь! воскликнулъ онъ, протягивая мнѣ обѣ руки.
Я схватился за нихъ, наклонился въ нему и крѣпко поцѣловалъ его въ щеку… Зловѣщія пятна куда-то скрылись: желтоватая, восковаго оттѣнка блѣдность покрывала все его лицо. Глаза его опять поразили меня: Лихорадочный блескъ, которымъ они такъ страшно горѣли вчера, потухъ совсѣмъ. Они точно вылиняли и глядѣли тускло и упорно, какъ у слѣпыхъ.
— Какъ ты себя чувствуешь, Вася?
— Ничего, отвѣчалъ онъ совершенно покойно и даже улыбнулся.
— Спалъ ты, по крайней мѣрѣ, хоть сколько-нибудь?
— Да, кажется, дремалъ… Не всели равно?
— Какъ все равно! Вѣдь ты заболѣешь, серьезно заболѣешь, если не будешь спать!…
Онъ опять коротко улыбнулся.
— Послушай, Борисъ, сказалъ онъ, подходя въ своему письменному столу, — ты ѣдешь… Прими это отъ меня на память.
На столѣ лежалъ такъ хорошо знакомый мнѣ толстый томъ, переплетенный въ темную вожу, — компактное изданіе "нашего друга".
— Твой Шиллеръ, Вася? Вѣдь онъ у тебя одинъ!…
— Мнѣ не нужно, сказалъ онъ, а тусклые, неподвижные глаза его добавляли: мнѣ ничего не нужно теперь!…
Я взялъ книгу, и цѣлые ряды блаженныхъ часовъ, проведенныхъ съ нимъ за чтеніемъ ея, мгновенно воскресли въ моей памяти.
— О Вася! сквозь слезы проговорилъ я, — вернутся-ли когда наши вечера?
Онъ поднялъ на меня свои странные глаза и еще болѣе страннымъ голосомъ, утвердительно кивнувъ нѣсколько разъ головой:
— Не здѣсь только! отвѣчалъ онъ.
— Господи! кинулся я въ нему въ перепугѣ:- неужели мы съ тобой уже никогда не увидимся?…
Онъ будто не слышалъ, продолжалъ глядѣть на меня своимъ упорнымъ, мучительнымъ взглядомъ.
— A вѣдь ты любилъ меня, Борисъ, неожиданно вымолвилъ онъ, какъ бы отвѣчая какой-то своей, для меня непонятной мысли.
— И люблю и буду любить, пока живъ! воскликнулъ я, съ новымъ порывомъ нѣжности и обнимая его. — Скажи только одно слово, Вася, и я упрошу, на колѣняхъ умолю maman, чтобъ она оставила меня еще въ Богдановскомъ, съ тобою…
Онъ отвернулся отъ меня вдругъ и, подавляя вырывавшійся у него изъ груди кашель, проговорилъ нетерпѣливо, почти злобно:
— Не надо, не хочу, что тебѣ со мною дѣлать!
И онъ быстрыми шагами направился въ комнату отца и заперъ за собою дверь.
Я побѣжалъ въ корридоръ и горько заплакалъ.
Два часа послѣ этого мы катили по дорогѣ въ К…. Я уѣзжалъ изъ Богдановскаго съ тяжелымъ и оскорбленнымъ чувствомъ и угрюмо молчалъ въ продолженіе всего пути. Матушка, напротивъ, имѣла такой счастливый видъ, будто только-что отъ пожара насъ спасла. Керети, бодрый и веселый, въ свою очередь, смѣшилъ ее всякими разсказами и остротами. Его нескончаемая болтовня, возня и трещаніе Левы наводили на меня еще большее уныніе….
XLII
Мы жили въ городѣ уже двѣ недѣли. Другія лица, другая рамка жизни, усиленное ученіе, — батюшка рѣшилъ помѣстить меня въ одно изъ привилегированныхъ петербургскихъ заведеній, — начинали мало-по-малу заслонять собою печальныя воспоминанія, вынесенныя мною изъ Богдановскаго, которыя въ первое время нашего пріѣзда въ К. неотступно преслѣдовали меня. Я начиналъ опять втягиваться въ нашу обычную городскую жизнь и уже не безъ удовольствія представлялъ себѣ скоро предстоявшій мнѣ отъѣздъ въ столицу, и мундиръ съ шитыми петлицами, и "честь воспитываться тамъ, гдѣ воспитывался самъ Пушкинъ"… Самолюбія было у меня тогда не мало, — и я старательно зубрилъ свои уроки, постоянно тревожась мыслью "какъ бы не хуже быть другихъ тамъ". Въ моихъ понятіяхъ, тамъ, на тѣхъ скамьяхъ, должны были сидѣть все какіе-то необыкновенно мудрые, прилежные "jeune" gens lettrés", изъ которыхъ каждому вмѣнено въ обязанность сдѣлаться тотчасъ послѣ выхода какимъ-нибудь великимъ человѣкомъ.
Однажды послѣ обѣда, — мы сидѣли съ maman въ кабинетѣ батюшки, у вѣчно теплившагося у него камина, — вошелъ слуга и доложилъ: докторъ Кашеваровъ.
— Проси, проси! сказала живо матушка. — Онъ, вѣрно, привезъ извѣстія отъ Галагаевъ, отвѣчала она на вопросительно поднявшіеся на нее глаза батюшки.
— Я въ вамъ съ поклономъ отъ богдановскихъ обитателей, — было, дѣйствительно, первымъ словомъ доктора.
— Ну, что тамъ, скажите, что бѣдный Лубянскій? участливо спросила maman.
— Вчера похоронили, отвѣчалъ онъ.
— Царство ему небесное! Матушка перекрестилась. — Вы, кажется, надѣялись сначала, что онъ протянетъ еще? сказала она, помолчавъ.
— Удивляюсь, напротивъ, слегка улыбнулся Кашеваровъ, — какъ это онъ протянулъ цѣлыя десять сутокъ…