— Она здѣсь? испуганно, съ запламенѣвшимъ взглядомъ, воскликнулъ Вася, ухватывая меня за плечи.
— Нѣтъ, нѣтъ, клянусь тебѣ,- это я только, какъ предположеніе…. перепугавшись, въ свою очередь, его волненія, успокоивалъ я его.
Онъ откинулся снова въ подушки и долго оставался безмолвенъ и недвиженъ.
— Она не будетъ, тихо, съ какимъ-то страннымъ, смѣшаннымъ выраженіемъ и удовлетворенія, и упрека промолвилъ онъ наконецъ, — она искала счастія…. она земнаго счастія хотѣла; ей ничего болѣе не нужно… Прежняя…. которая приходила во мнѣ по ночамъ…. ея нѣтъ давно…
— Вася, милый, прости ей! молилъ я его.
— Пусть придетъ она, какъ тогда, — онъ начиналъ бредить, — возьметъ меня изъ кровати… и унесетъ въ свой чертогъ… Прощать матери!… Развѣ мать можетъ быть виновата?… Ахъ, какъ тепло цѣловала она меня!… Ея нѣтъ… Другая — я не могу эту видѣть. Я не смѣю! Онъ запретилъ…. онъ не хочетъ… Вотъ онъ!… Онъ за мной… спасти меня!… Папа…
Руки Вася простерлись впередъ — на встрѣчу чудившемуся ему призраку, глаза закатывались въ какомъ-то безумномъ восторгѣ.
— Анна Васильевна! позвалъ я, кидаясь въ дверямъ командора,
Она выбѣжала оттуда, успѣвъ только сказать мнѣ, чтобъ я сталъ у двери и не впускалъ никого, и, подойдя къ Васѣ, наложила ему обѣ руки свои на глаза.
Онъ затихъ мгновенно.
A за дверями слышались мнѣ неудержимыя рыданія Ѳомы Богдановича и голосъ командора, уговаривавшаго его "не терять духа заранѣе"!
Вася не шевелился; Анна Васильевна осторожно, медленно отняла руки. Глаза его были сомкнуты, голова откинулась въ уголъ подушки.
— Заснулъ? прошепталъ я издали.
Она утвердительно кивнула и отошла отъ него во мнѣ. Я передалъ ей нашъ разговоръ съ Васей. Она глубоко задумалась.
— Видно такъ Богу угодно, чтобы за грѣхъ свой несла она наказаніе до могилы! промолвила едва слышно добрая женщина. — И, можетъ, не добрѣ сдѣлала я, — тутъ же упрекнула она себя, — что просила тебя говорить съ нимъ о ней. Мы понапрасну только его мучили… Противъ Бога никто…
— Онъ часто такъ бредитъ, Анна Васильевна? спросилъ я.
— Случается… И все отца своего видитъ… A какъ закрыть глаза ему, такъ и найдетъ на него сонъ тихій…
Мы перешли въ командору. Изъ передней вышелъ тотчасъ же намъ на смѣну Савелій. Бѣдный старикъ, онъ едва волочилъ ноги… Съ Васей исчезала послѣдняя привязанность его преданной жизни.
Прошло часа полтора времени. Не веселы были рѣчи въ комнатѣ командора. Самъ онъ сурово безмолвствовалъ и злобно поглядывалъ на распустившагося, словно развареннаго Ѳому Богдановича. Бѣдный "старый Галагай" былъ рѣшительно неспособенъ переносить горе: онъ ни единаго слова не могъ произнести безъ слезъ и каждымъ своимъ словомъ растравлялъ больнѣе то скорбное чувство, которое и безъ того ныло на душѣ каждаго изъ насъ. Напрасно старался Людвигъ Антоновичъ перенести разговоръ на другой предметъ: Ѳома Богдановичъ упорно заговаривалъ снова о "недужномъ" и принимался опять всхлипывать и плакать. Анна Васильевна, измученная и тревожная, уговорила его наконецъ "успокоиться" и для того лечь поранѣе въ постель. Онъ согласился и отправился на половину Галечки, "прощаться съ дочкой".
Его шаги раздавались еще по корридору, какъ полуприпертая дверь въ Васину комнату распахнулась вдругъ, и на ея порогѣ показался Савелій.
— Матушка-сударыня, прошепталъ онъ, — пожалуйте сюда!…
На немъ лица не было.
— Христе Господи! воскликнула Анна Васильевна, поспѣшно вставая и падая въ изнеможеніи снова на свое мѣсто, — Вася?…
— Никакъ отходятъ… проговорилъ Савелій, шатаясь самъ.
Я бросился стремглавъ мимо его, въ ту комнату.
Вася лежалъ въ креслѣ въ томъ же положеніи, въ какомъ мы его оставили съ Анной Васильевной. Только широко открыты были теперь его глаза, — и смерть, безобразная смерть уже задергивала свѣтлую лазурь ихъ своею мутною пеленой… Блескъ свѣчи, поднесенной въ нимъ Людвигомъ Антоновичемъ, не отражался въ потухшихъ зрачкахъ; руки холодѣли.
— Вася, Вася! отчаянно крикнулъ я и близко наклонился лицомъ къ его лицу.
Губы его зашевелились.
— Папа! вылетѣло изъ нихъ съ послѣднимъ дыханіемъ…
. . . . . . . . . . . . . .
XLIV
Баронессѣ Любови Петровнѣ фонъ-Фельзенъ недолго суждено было судьбой (Провидѣніемъ, чуть-чуть не осмѣлился сказать я,) то "земное счастіе", на которое, казалось ей — и не ей одной, — никто болѣе ея не имѣлъ права и котораго она наконецъ достигла. Черезъ полтора года послѣ вступленія ея во второй бравъ, она скончалась отъ несчастныхъ родовъ, лѣтомъ, въ Царскомъ Селѣ, гдѣ мужъ ея, — какъ вѣрно предсказывалъ отецъ мой, — командовалъ лейбъ-гусарскимъ и даже первымъ эскадрономъ. Въ одномъ письмѣ, полученномъ матушкой въ ту пору изъ Петербурга, говорилось, между прочимъ, что нѣсколько дней сряду вокругъ Царскосельскаго озера, "autour du lас", ни о чемъ другомъ не говорили, какъ о рановременной кончинѣ этой прелестной женщины, "de cette femme aussi spirituelle que charmante", o ея успѣхахъ при дворѣ, откуда въ продолженіе ея недолгой болѣзни по два раза на день посылалось узнавать о ея здоровьѣ и о ея неутѣшномъ супругѣ, который тотчасъ же вслѣдъ за достигшимъ его несчастіемъ пожалованъ былъ на маневрахъ флигелъ-адъютантомъ. Сожалѣніе было всеобщее. Одна короткая пріятельница покойной, прибавлялъ матушкинъ корреспондентъ, попробовала было влить каплю яда въ этотъ чистый сосудъ общественной горести. Она разсказывала, будто бы за день до смерти баронесса Фельзенъ, услыхавъ изъ спальни крикъ своего ребенка, горько вдругъ заплакала и произнесла слѣдующія загадочныя слова: "j'ai tué le premier, le second m'а tué…" Но такъ какъ, съ одной стороны, дама эта не умѣла представить никакого объясненія такой поистинѣ фантастической фразы, то и самая фраза отнесена была посмертными защитниками "прелестной женщины" въ области фантазіи, тѣмъ болѣе, что мужъ разскащицы, однополчанинъ барона Фельзена и даже старшій его въ чинѣ, на тѣхъ же маневрахъ во флигель-адъютанты пожалованъ не быль. Поэтическій ореолъ, "l'auréole poétique" осѣнявшій Любовь Петровну до самой могилы, остался такимъ образомъ неоскверненнымъ въ памяти ея поклонниковъ.