Жабинъ весь вспыхнулъ отъ удовольствія.
Надо сказать, что Жабинъ былъ моимъ соперникомъ. Онъ обожалъ Галечку и злобно ревновалъ ее ко всѣмъ намъ. Онъ впрочемъ ее и побаявался настолько же, насколько и обожалъ, и по цѣлымъ часамъ молчалъ, вздыхая въея присутствіи до тѣхъ поръ, пока она не приглашала его сказать "какіе-нибудь стишки". Тогда онъ немедленно приходилъ въ телячій восторгъ и начиналъ вдругъ выть изъ "Фингала":
не замѣчая, что лукавыя дѣвочки визжали отъ смѣха, глядя на его неистовыя движенія и круглые глаза, которые въ это время закатывались у него подъ самый лобъ.
Но я уже былъ совершенно равнодушенъ въ тому, улыбается или не улыбается Галечка Жабину.
Глаза мои безпокойно слѣдили за пестрою толпой, проходившею мимо насъ.
— Не видалъ-ли ты Васю? спросилъ я моего соперника.
— Какого Васю? отвѣчалъ мнѣ Жабинъ черезъ плечо. (Вотъ что значила Галечкина улыбка!)
— Васю Лубянскаго.
— А! новаго твоего друга? хихикнулъ онъ. — У него новый другъ завелся, повторилъ Жабинъ, умильно взглянувъ на Галечку, — съ утра не разставались…
— Какъ скоро! сказала Галечка почти съ тѣмъ же лѣниво-насмѣшливымъ видомъ, съ какимъ произнесла тѣ же слова Любовь Петровна, когда я сказалъ ей, что люблю ея сына.
И, обнявъ Настю за талію, прошла въ залу, не взглянувъ на меня. Жабинъ поспѣшилъ за ними, немилосердно скрипя сапогами. Саша увѣрялъ, что онъ нарочно заказываетъ себѣ сапоги "съ курантами".
"Elles sont toutes les mêmes, les femmes!" сказалъ я себѣ и вслѣдъ затѣмъ подумалъ: "какія это у меня сегодня все новыя и глубокія мысли приходятъ въ голову!"
Подали супъ, а Васи все не было. Потерявъ надежду обѣдать рядомъ съ нимъ, я усѣлся подлѣ Пети Золоторенко, предложившаго мнѣ помѣститься за одинъ изъ маленькихъ столиковъ, разставленныхъ вдоль главнаго, у каждаго изъ оконъ залы. Онъ былъ накрытъ всего на три прибора и стоялъ хотя въ двухъ шагахъ отъ мѣста хозяйки, но полускрытый углубленіемъ окна.
— Тутъ тебѣ по крайности никто не будетъ въ ротъ смотрѣть, куски твои считать, заманивалъ меня Петя. Надъ обжорствомъ его издавна смѣялись старый и малый, и онъ на этотъ разъ заранѣе пріуготовилъ себѣ мѣстечко въ тѣни, гдѣ бы никто не мѣшалъ ему накушаться въ волю, по самое горло.
Третьимъ сѣлъ въ намъ какой-то еще не старый, одутловатый господинъ, съ усами, спускавшимися ниже подбородка, и волосами скобкой на вискахъ, одѣтый въ венгерку, шитую черными лентами по груди, съ виду вообще похожій на московскаго кучера.
Послѣ перваго же блюда, онъ налилъ себѣ полный стаканъ вина и, поднявъ глаза на Петю:
— Ваше здоровье! проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, откинулъ голову назадъ и вылилъ себѣ залпомъ стаканъ въ гордо.
— И вамъ того-же! отвѣчалъ хладнокровно Золоторенко и, кивнувъ ему, выпилъ рюмку вина.
— Ты его знаешь? спросилъ я шепотомъ Петю.
— Ни! лаконически отрѣзалъ онъ, — не рѣчистъ онъ былъ за обѣдомъ, — и наложилъ себѣ полную тарелку перепелокъ подъ соусомъ.
— О сей іисти мастеръ, спасиби! раздался за нами знакомый, дребезжащій хохотъ Ѳомы Богдановича. Громкій поцѣлуй чмокнулъ на полной щекѣ Пети, въ знакъ благодарности хозяина. И, заливаясь смѣхомъ, онъ покатилъ далѣе.
Добрый Ѳома Богдановичъ! Онъ казался такъ счастливъ, ходилъ такимъ козыремъ вокругъ столовъ, будто городъ приступомъ взялъ и былъ произведенъ за это въ самый большой генеральскій чинъ. Самъ онъ не садился, не ѣлъ и не пилъ и насыщался, по пословицѣ, однимъ глядѣньемъ. Гости же Ѳомы Богдановича, хотя послѣ тяжеловѣснаго завтрака не прошло и трехъ часовъ, ѣли такъ, какъ еслибы цѣлую недѣлю предъ тѣмъ питались одною древесною корой.
Зато глубокая усталость и скука изображались на лицѣ бѣдной хозяйки. Она сидѣла на главномъ мѣстѣ, между матушкой и генераломъ, и упорно молчала, — извѣстно, не мастерица была наша добрая Анна Васильевна занимать гостей своихъ. Генералъ кушалъ за четверыхъ. Матушка, вся осунувшись въ своемъ креслѣ, осторожно прикрывала зѣвоту платкомъ. Подлѣ нея, также безмолвно, сидѣла Любовь Петровна. Пышная бѣлая роза лежала на ея тарелкѣ. Она не скидавала перчатокъ и кромѣ супа ничего не ѣла. Но на лицѣ ея сказывалась не одна скука: она казалась не то разгнѣванной, не то задумчивою, какъ-бы занятою какою-то упорною и невеселою мыслью. Я прилежно слѣдилъ за малѣйшими ея движеніями, забывъ торжественное обѣщаніе, которое давалъ себѣ, садясь за столъ, обѣщаніе не глядѣть на нее и даже стараться вовсе забыть, "что она на свѣтѣ есть." Долго сидѣла она неподвижно, блѣдная какъ роза, лежавшая предъ ней, и къ которой она повременамъ тихо наклонялась, вдыхая ея нѣжный запахъ и какъ-бы боясь дотронуться до нея рукой. Наконецъ, она подняла глаза, разсѣянно обвела ими вокругъ стола, мелькомъ остановила ихъ на Фельзенѣ, и легкая улыбка пробѣжала. но ея губамъ. "Она, кажется, смѣется надъ нимъ", сказалъ я себѣ и самъ повеселѣлъ отъ одной этой мысли. — "А что это съ нимъ сдѣлалось? онъ будто сердится".