И точно, Фельзенъ угрюмо сидѣлъ на противоположномъ концѣ стола и пристально глядѣлъ въ раскрытое противъ него окно, скатывая шарики изъ хлѣба разсѣянною рукой. Онъ съ самаго начала обѣда ни разу не взглянулъ на Любовь Петровну.
"Онъ на нее рѣшительно дуется! За что? И какъ онъ смѣетъ, этотъ противный гусаръ?…"
Но онъ видно смѣлъ и былъ правъ, потому что насмѣшливая улыбка скоро исчезла съ лица Любови Петровны. Слабый румянецъ заигралъ на ея безцвѣтныхъ щекахъ. Съ какимъ-то капризнымъ нетерпѣніемъ стали обрывать ея влажныя губы лепестки бѣдной розы, которою она за минуту передъ тѣмъ такъ бережно любовалась. Глаза ея оживились, и все продолжительнѣе, все настойчивѣе останавливались они на Фельзенѣ, будто хотѣла она теперь, во что бы ни стало, встрѣтиться съ его глазами, требовала отъ нихъ отвѣта на какой-то, ему одному понятный, вопросъ.
Но гусаръ не видѣлъ или не хотѣлъ видѣть этого вызывающаго взгляда и неподвижно и упорна продолжалъ глядѣть въ окно.
"Они точно поссорились, вотъ какъ мы съ Настей ссоримся. Онъ не хочетъ смотрѣть на нее. A она… Да какое-же ей дѣло, что онъ на нее сердится?" спрашивалъ я себя съ тоскливою досадой. Что онъ ей? Вѣдь онъ ей чужой, она вѣдь замужемъ, у нея сынъ есть!…. Неужели…?"
И цѣлый рядъ странныхъ мыслей и увлекательныхъ образовъ внезапно запестрѣлъ въ моемъ воображеніи. Все то, что до сихъ поръ проносилось въ немъ мелькомъ, безсвязно и безслѣдно, — боязливыя догадки о чемъ-то существующемъ, но невѣдомомъ и недоступномъ мнѣ, смутныя предчувствія какихъ-то соблазнительныхъ тайнъ, — все это теперь разомъ и смѣло представало предо мною. Неожиданные вопросы тѣснились въ головѣ, загораясь мгновенно, какъ ночью огоньки надъ болотомъ. Сердце мое стремительнѣе билось, лицо горѣло…
"Нѣтъ, не хочу я объ этомъ думать!" сказалъ я себѣ и тряхнулъ головой, чтобъ отогнать искушеніе. Меня начинали пугать мои мысли.
Ѳома Богдановичъ очутился въ это время за стуломъ племянницы.
— A что, Герасима такъ и не будетъ? спрашивалъ онъ ее. — Что онъ?
— Ничего, вѣрно спитъ, отвѣчала, какъ бы приходя въ себя, Любовь Петровна, поворачивая къ нему голову и медленнымъ движеніемъ руки откидывая волосы отъ лица.
— Спитъ? A Богъ съ вами, какое-жь тамъ спанье? Пятый часъ! A спитъ, — разбудить, просить сюда…. я велю…
— Въ его положеніи, дядюшка? сказала она тихо. пристально глядя на него и сжимая свои тонкія брови. Она походила на пчелу въ эту минуту.
— Какое тутъ положенье! прервалъ ее неугомонный Ѳома Богдановичъ. — Ему надо за здравіе новорожденной выпить! Богунъ выступалъ торжественно изъ буфета съ засмоленною бутылкой въ рукѣ. — За здравіе тетки выпить ему надо, — вотъ его положеніе! молодцевато примолвилъ Ѳома Богдановичъ.
— Важно! воскликнулъ неожиданно сосѣдъ нашъ въ венгеркѣ и прищелкнулъ языкомъ: слова хозяина пришлись ему, видно, по вкусу.
Любовь Петровна вся зардѣлась, живо обернулась, прищурилась и пристально взглянула на него, потомъ на Ѳому Богдановича.
— Что же вы, дядюшка, моего мужа показывать хотите? проговорила она рѣзкимъ, поразившимъ меня какъ фальшивая нота, голосомъ и кивнула на господина въ венгеркѣ съ невыразимымъ презрѣніемъ.
— Ѳома Богдановичъ! быстро заговорила, сидѣвшая какъ на иголкахъ впродолженіе всего этого разговора, Анна Васильевна, краснѣя и прерываясь на каждомъ словѣ,- а я думаю… зачѣмъ тревожить?… Можетъ, Герасимъ Иванычъ при такомъ большомъ обществѣ…
— Ну, ну, добре, нехай по-вашему! воскликнулъ, махая руками, Ѳома, Богдановичъ. — Извѣстно, гдѣ съ бабами справиться! Вотъ я послѣ обѣда велю пѣвчимъ спѣть. Вы, можетъ, не знаете, Любовь Петровна, добрая у насъ пѣсня есть:
И, кинувшись со всѣхъ ногъ къ генералу, которому офиціантъ подавалъ въ это время блюдо съ жаркимъ, Ѳома Богдановичъ схватилъ вилку, воткнулъ ее въ жирный кусокъ индюка и положилъ кусокъ на генеральскую тарелку.