"Я дождусь", рѣшилъ я наконецъ, нѣсколько успокоившись, "дождусь своего! Не все-же мнѣ быть "мальчишкой!" Онъ мнѣ дорого заплатитъ за то, что осмѣлился…"
Я не повторилъ тѣхъ словъ, за которыя именно Фельзенъ долженъ былъ такъ дорого заплатить мнѣ. Но тѣмъ назойливѣе скребли они у меня на сердцѣ. "Трогательная семейная сцена", какъ выражался гусаръ, не выходила у меня изъ головы. Мнѣ все представлялась Васина мать, подъ деревомъ, озаренная вечернимъ сіяніемъ, и потомъ этотъ алчный и безнадежный взглядъ ея полумертваго мужа, между тѣмъ какъ въ душѣ моей шевелилось какое-то ѣдкое чувство раскаянья и стыда…
X
— Борисъ! Боря! гдѣ ты? Ау! внезапно раздались невдалекѣ голоса, визжавшіе на всѣ лады, какъ септакордъ на разстроенномъ фортепіано.
Я откликнулся.
Шумная толпа дѣвочекъ и мальчиковъ выбѣжала мнѣ на встрѣчу изъ-за кустовъ. Чинная миссъ Пинкъ выступала за ними.
— А! вотъ онъ, вотъ онъ! Что ты пропалъ? Гдѣ ты былъ? Зачѣмъ ты одинъ? кричали они.
— Пойдемъ скорѣе, Боря, говорила Настя.- Maman насъ ждетъ; она сказала, мы сейчасъ домой поѣдемъ.
— Настенька, душенька, упроси твою maman остаться! обратилась въ ней Галечка, обнимая ее, и съ выраженіемъ приличной печали на лицѣ.
— Не уѣзжай отъ сихъ прекрасныхъ мѣстъ!… началъ импровизировать Жабинъ при сей вѣрной оказіи.
— Пожалуйста, безъ фамильярностей, m-r Жабинъ! воскликнула Настя, обидясь. — Какъ вы смѣете называть меня ты!
— Я не виноватъ, отвѣчалъ онъ, обидясь въ свою очередь, — что вы до сихъ поръ не знаете, что въ поэзіи всегда говорятъ ты!
И онъ, прищурясь, взглянулъ на невѣжду Настю сверху внизъ, точно съ высокаго дерева птица на темную букашку, ползущую въ травѣ.
Настя открыла было ротъ отвѣчать ему, но находчивая Галечка поцѣловала ее въ это время въ самыя губы. Настя разсмѣялась и только плечами пожала.
"Боже мой, какъ онъ смѣшонъ, этотъ Жабинъ, какія у него жалкія ребяческія чувства!" думалъ я, не подозрѣвая, что въ этомъ случаѣ я былъ гораздо смѣшнѣе и достойнѣе сожалѣнія Жабина. Я гордился въ сущности тѣми неребяческими ощущеніями, которыя въ то же время заставляли меня въ глубинѣ души стыдиться и краснѣть.
— A я игралъ въ чехарду и всѣхъ перескакалъ, а Піотра Золоторенка въ пьясекъ свалилъ, лепеталъ между тѣмъ Опицкій, скача козликомъ вокругъ меня. — Для чего, для чего ты не игралъ? приставалъ онъ. — Саша такій злобный былъ, что насъ мало играли!
— Какъ это Сашѣ не надоѣстъ эта вѣчная возня! фыркнулъ Жабинъ. — Все у него игры, да игры на умѣ! Пора бы, кажется, о чемъ-нибудь дѣльномъ подумать!
И онъ взглянулъ на Галечку. Эта фраза имѣла видимо цѣлью произвести на нее эффектъ. Но приличная Галечка едва улыбнулась. За то Опицкій вдругъ завозился на мѣстѣ, защелкалъ, затопоталъ. "У! у!" началъ онъ, указывая пальцемъ на Жабина, и запѣлъ, пристукивая въ ладъ ногами, на голосъ столь извѣстной въ то время мазурки Хлопицкаго, какія-то безтолковыя, полу-русскія, полу-польскія слова, что-то въ родѣ слѣдующаго:
Дѣвочки завизжали отъ смѣха.
— Что такое? что это значитъ? спрашивали онѣ, между тѣмъ какъ миссъ Пинкъ съ испугомъ обводила всѣхъ взглядомъ и махала руками, чтобъ Опицкій пересталъ.
— Презрѣнье — мой отвѣтъ на дерзкія слова! декламировалъ тѣмъ временемъ Жабинъ, величественно махая правою рукой. (У него готовы были стихи изъ Озерова на всѣ случаи жизни).