— Я помню его еще молодымъ человѣкомъ, до его женитьбы, отвѣчала матушка и вздохнула слегка.
— Какъ онъ жену свою любитъ! воскликнулъ я невольно, подъ живымъ впечатлѣніемъ сцены въ саду.
— Ты почему знаешь? быстро спросила матушка.
Я покраснѣлъ до ушей и, запинаясь, принялся разсказывать объ эпизодѣ съ букетомъ. О Фельзенѣ я не упомянулъ ни единымъ словомъ.
A между тѣмъ я чувствовалъ такую жажду разсказать все, все матушкѣ; меня такъ терзала мысль, что въ первый разъ въ жизни я таюсь отъ нея. Но я не могъ рѣшительно не могъ! Да и тутъ же третьей была насмѣшница Настя; нѣтъ, я бы, кажется, скорѣе согласился умереть, чѣмъ сказать все.
Матушка молча слушала, пристально глядя на меня.
— Она очень красива! медленно проговорила она наконецъ.
— Кто, maman? спросилъ я, хоть очень хорошо понималъ, кто…
— Лубянская, Любовь Петровна, мать твоего пріятеля. Или она тебѣ не нравится?
— Нѣтъ, нравится, едва могъ я выговорить. "О, еслибъ я только смѣлъ сказать, въ чемъ меня обвиняютъ!" думалъ я съ тоской.
— Она удивительно хороша для своихъ лѣтъ, продолжала матушка.
— A она развѣ стара?
— Да, она тремя-четырьмя годами моложе меня, не болѣе: ей должно быть тридцать два-три года. A посмотрѣть на нее — молоденькая дѣвчонка.
— Я ее въ церкви за сестру Васи принялъ, maman.
— И не ты одинъ. На мать взрослаго сына она не похожа. Свѣжа, какъ въ семнадцать лѣтъ, весела, голосъ молодъ, готова до сихъ поръ глазки дѣлать встрѣчному и поперечному, сказала матушка какъ-то вскользь и слегка сжавъ брови.
— Maman, знаете что? заговорила неожиданно Настя, все время молчавшая до этого. — Я увѣрена, que cette dame дѣлала глазки Борѣ!
— Отъ чего ты увѣрена? живо обернулась на нее матушка.
— Потому что онъ былъ такой гадкій сегодня съ Галечкой. Вообразите себѣ, онъ хоть бы слово сказалъ ей во весь день!
— Ну, твоя Галечка, начала матушка и пріостановилась.- C'est une petite pécore! договорила она, засмѣявшись.
Настя открыла большіе удивленные глаза, вздохнула, прижалась въ уголъ кареты и тутъ же заснула крѣпкимъ сномъ. Матушка съ улыбкой взглянула на нее, потомъ на меня и, прислонясь головой къ другому углу:
— Такъ какъ же, Борисъ, сказала она насмѣшливо:- хороша по твоему Любовь Петровна?
То была, я помню, какая-то неизъяснимо сладкая для меня минута. Этою шуткой матушка какъ бы отпускала мнѣ тѣ вины, въ которыхъ я сознавался въ глубинѣ души.
— Да, maman, она хороша, только вы тысячу разъ лучше! воскликнулъ я, схватывая ея руку и покрывая ее поцѣлуями.
— Добрѣе, это еще пожалуй, — поправила меня матушка, улыбнулась еще разъ и закрыла глаза.
Въ каретѣ становилось темно. Солнце давно сѣло. Послѣдняя блѣдно-алая полоса свѣта потухала надъ самою землей; дальнія поля тонули въ синихъ тѣняхъ. Наступала ночь, тихая, звѣздная, южная ночь.
Я высунулъ голову въ окно и долго-долго глядѣлъ въ быстро убѣгавшую даль. "Богъ съ нимъ, съ Богдановскимъ!" рѣшилъ я вдругъ почему-то, потянувъ въ себя съ жадностью струю прохладнаго ночнаго воздуха. И вдругъ, — точно какая-то цѣлебная волна влилась мнѣ въ грудь, — куда дѣвались всѣ мои тревоги? Точно не я, а кто-то другой, чужой мнѣ, вынесъ весь этотъ полный волненій день, а я, я чувствовалъ себя все тѣмъ же беззаботнымъ и счастливымъ мальчикомъ, какимъ еще нынѣшнимъ утромъ ѣхалъ по той же дорогѣ изъ Тихихъ-Водъ въ Богдановское. Матушка. Настя были тутъ со мною; ихъ платья касались моихъ колѣней; при ясномъ мерцаніи звѣздъ я различалъ ихъ милыя лица. "Завтра", думалъ я, съ какимъ-то особенно пріятнымъ чувствомъ увѣренности, "завтра пріѣдетъ учитель математики изъ уѣзднаго училища; пойдутъ опять уроки, жизнь побѣжитъ "обыкновенною дорожкой!"
Богдановское съ его пѣвчими и гостями, шумъ праздника, возня товарищей, Галечка, Фельзенъ, Любовь Петровна, сосѣдъ мой за столомъ, — все это уже сливалось въ моей памяти въ одинъ смутный и будто бы давнишній сонъ…
XI
Прошло три недѣли, — цѣлая вѣчность. Жизнь въ Тихихъ Водахъ давно уже бѣжала по той "обыкновенной дорожкѣ", о которой я мечталъ съ такимъ удовольствіемъ, возвращаясь изъ Богдановскаго. Эта дорожка начинала теперь на мои глаза все болѣе и болѣе походить на длинный путь по степи, сухою осенью, когда хлѣбъ убранъ съ полей, низко сжатые стебли колоса печально желтѣютъ надъ сѣрою землей, и конца не видать пыльной, унылой дорогѣ. Время тащилось съ невыразимымъ однообразіемъ. Утромъ уроки, вечеромъ уроки; за обѣдомъ молчаніе и невеселыя лица. Батюшка все еще не возвращался изъ города и не писалъ ни строчки. Бѣдная maman проводила дни въ тревогѣ, тщетно ожидая его. Тетушка Фелисата Борисовна, вѣчно страдавшая какою-нибудь болѣстью, брюзжала подъ этимъ предлогомъ и шипѣла отъ ранняго утра до поздней ночи, и то-и-дѣло срывала чепчикъ съ сѣдой головы, съ тѣмъ же неизмѣннымъ восклицаніемъ: "Фу-ты, душно, смерть моя!" Въ тому же погода стояла пасмурная и дождливая, и m-r Керети началъ опять кашлять. Онъ не жаловался, какъ тетушка; но мы съ братомъ по цѣлымъ днямъ не смѣли подступиться въ нему, боясь, пуще всякихъ криковъ, его раздраженнаго, злобнаго молчанія. Нечего было думать о прежнихъ удовольствіяхъ, о прогулкахъ въ саду, кончавшихся обыкновенно тѣмъ, что заѣдемъ пить чай въ Галагаямъ.