— A Любовь Петровна не съ мужемъ? живо спросила матушка.
Анна Васильевна не сейчасъ отвѣчала.
— Нѣтъ, наверху ей мѣста мало и встаетъ она поздно. Она внизу живетъ, въ павильонѣ…
— Ну, и тѣмъ лучше! проговорила матушка такъ тихо, что я едва разслышалъ.
Но пріятельница ея громко и вопросительно проговорила:
— Тѣмъ лучше?
Матушка, въ свою очередь, не торопилась отвѣчать.
— Вы не смѣйтесь, добрая моя, начала она наконецъ, слегка заикаясь, — я это, думая о Борисѣ, сказала.
— Какъ такъ о Борисѣ? переспросила опять сосѣдка съ явнымъ изумленіемъ.
— Я буду откровенна съ вами, отвѣчала матушка. — Борису шестнадцатый годъ минулъ. Я знаю, я старалась такъ держать его, до сихъ поръ онъ ребенокъ. Но онъ мальчикъ пылкій, съ воображеніемъ; въ эти годы голова начинаетъ бродить… Чѣмъ дальше будетъ онъ отъ такой женщины, какъ Любовь Петровна, тѣмъ…
— Что же вы объ ней думаете, Софья Михайловна? съ испугомъ въ голосѣ прервала ее Анна Васильевна, громко всплеснувъ руками. — Боже миленькій, что вы объ ней думаете?
Сердце такъ и стучало у меня. "Стыдно подслушивать, уходи скорѣе!" шептала моя совѣсть, между тѣмъ какъ неодолимое любопытство приковывало ноги мои въ полу.
— Я думаю, что мальчику вскружить голову не трудно, сказала матушка съ оживленіемъ, — а Любовь Петровна такъ привыкла кружить головы всѣмъ и каждому, что попадись ей Борисъ, она и его въ себя влюбитъ за неимѣніемъ лучшаго; я замѣтила тогда у васъ на именинахъ: ея глаза и не мальчика съ ума сведутъ! A я нахожу, рано ему еще о женщинахъ думать, моему Борису!…
Я весь вспыхнулъ въ темномъ углу моемъ.
"Maman все замѣтила!" едва не сорвалось у меня съ языка. Я прикусилъ его чуть не до крови и весь обратился въ слухъ.
— Нѣтъ, отвѣчала сосѣдка, — Богъ знаетъ, что вы думаете, Софья Михайловна! Не возьметъ Любочка такого грѣха… Вѣдь Борису съ ея сыномъ одни годы! Да и не то, не то у нея теперь на думкѣ.
Анна Васильевна пріостановилась.
— Любочка несчастная женщина, повѣрьте! заключила она неожиданно и глубоко вздохнула.
— Несчастная?
— Боюсь я за нее, боюсь одного человѣка! продолжала вздыхать Анна Васильевна.
— Кого же вы это боитесь? съ новымъ удивленіемъ спросила матушка.
"Знаю!" воскликнулъ я внутренно. прежде чѣмъ Анна Васильевна успѣла произнести это ненавистное имя.
— Баронъ Фельзенъ? Этотъ офицеръ, пріѣхавшій тогда съ генераломъ Рындинымъ? Развѣ они еще въ Богдановскомъ?
— Генералъ давно уѣхалъ, а тотъ остался; третью недѣлю живетъ у насъ. Ѳома Богданычъ ни за что его отпустить не хочетъ; обвелъ онъ совсѣмъ моего стараго, нѣмецъ этотъ лукавый! A то еще сегодня мнѣ сказали, онъ и совсѣмъ у насъ останется; командиръ будетъ того эскадрона, что у насъ въ селѣ стоитъ. Гольдманъ нашъ, который теперь командуетъ, можетъ слышали? — въ майоры вышелъ… Не къ доброму это, Софья Михайловна, чуетъ мое серденько, не съ доброму!…
— Сколько я могу судить о ней, сказала на это холодно матушка, — ни этотъ господинъ Фельзенъ, ни кто другой не можетъ быть для нея опасенъ. Мнѣ кажется, добрая моя, что у вашей племянницы сердце не изъ очень чувствительныхъ.
— Ахъ, Софья Михайловна, что вы говорите! И странное волненіе зазвучало въ голосѣ Анны Васильевны. — Какъ можно сказать про женщину, что она никогда не полюбитъ!… Съ каждой можетъ случиться такое несчастіе, съ каждой!…
— Несчастія можно, пожалуй, добиться, отвѣчала maman съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ, — да еще если будешь непремѣнно искать его.
— Искать? Спаси Мати Пресвятая Богородица! И не ищите, само придетъ, само! захочетъ врагъ, вездѣ тебя найдетъ, отъ него не уйдешь никуда…
— Отъ этого врага всегда можно уберечься, замѣтила матушка.
— Не убережешься, Софья Михайловна, нѣтъ! Одинъ Богъ милосердый можетъ тебя спасти тогда, одинъ Богъ!
— A разсудокъ намъ на что данъ, а долгъ?…
На этомъ словѣ разговоръ оборвался.
Я не смѣлъ дышать. На каминѣ, надъ самымъ моимъ ухомъ, часы загремѣли вдругъ безконечную арію.
Когда послѣдній звукъ ихъ смолкъ подъ высокимъ потолкомъ гостиной, я услыхалъ опять голосъ Анны Васильевны. Она говорила про Любовь Петровну.
— … Съ самаго дѣтства не было ей доли; только родилась она живая да веселая; тѣмъ только, можетъ, и спасла себя отъ отчаянія. Родные ея богатые люди были, да отецъ ея все разорилъ; какъ умеръ, семейство оставилъ большое и почти-что нищее. Мать ея хворая была и хмурая такая, говорятъ, что не давай Боже! Изъ княжескаго рода шла; къ бѣдности привыкнуть не могла никакъ. Дѣтей своихъ она, Богъ ее знаетъ, не любила, или характеръ у нея такой ужь несграбный былъ, только Любочка разсказывала мнѣ, что мать ее къ себѣ почти на глаза не пускала. Такъ и росла она до шестнадцати годовъ, одна, безъ ласки, безъ совѣта, — сестры ея раньше замужъ повыходили. A выросла она красота малеванная, головонька умная, ловкая да быстрая…