Но въ столовой заговорили снова, и я опять весь обратился въ слухъ.
— A Любочку и узнать нельзя теперь, молвила Анна Васильевна, — невеселая такая стала, все молчитъ, будто что тяжкое хоронитъ на сердцѣ. Куда это ея смѣлость, смѣхъ ея вольный дѣвался? И не пойму я ихъ, право: то какъ бы обиженная сидитъ она, будто гнѣвная, другой разъ на его разговоръ словомъ не отвѣтитъ, а то вдругъ, на себя не похожа станетъ, гордость свою позабудетъ, подниметъ на него очи такъ жалостно, точно какъ прощенія проситъ, точно чувствуетъ, что виновата противъ него. A чѣмъ это она можетъ виновата быть противъ этого нѣмца лукаваго, сами скажите, Софья Михайловна?…
— Неужели, въ ея годы? начала было матушка и не договорила. — Мнѣ жаль ея сына! примолвила она, помолчавъ, и потомъ спросила: — а долго еще останутся они у васъ въ Богдановскомъ?
— Любочка обѣщалась пожить съ нами. Герасиму Иванычу, слава Богу, будто полегче стало. Вотъ, Софья Михайловна, ѣздили по чужимъ сторонамъ, ничего не наѣздили. Давно бы къ намъ на Украйну. Нашъ воздухъ вольный, вылѣчитъ лучше всѣхъ тѣхъ микстуръ лядащихъ, что нѣмцы повыдумывали; это я вамъ истинную правду говорю, подтвердила Анна Васильевна.- Ѳому Богданыча, продолжала она, — Любочка просила опекуномъ къ Васѣ. Онъ и ея дѣлами управляетъ.
— Какими дѣлами? сказала матушка:- у нея развѣ имѣніе какое-нибудь?
— Она теперь сама съ состояніемъ, отвѣчала Анна Васильевна. — Герасимъ Иванычъ, когда Горки свои продалъ, скоро дотомъ, черезъ Ѳому Богданыча, купилъ въ Черниговской губерніи хорошее имѣніе, 800 душъ, и на ея имя записалъ. Старый мой за то ему часто выговаривалъ. Ты, говоритъ, сына своего обижаешь! A онъ отвѣчаетъ: не хочу, чтобы послѣ моей смерти Любочка отъ кого зависѣла, а сына она сама не обидитъ; я ее знаю…
Новый бой часовъ на каминѣ покрылъ голосъ Анны Васильевны, и затѣмъ послышался въ столовой шумъ отодвигавшихся стульевъ.
На цыпочкахъ, притаивъ дыханіе, выбрался я изъ гостиной.
M-r Керети еще не спалъ. Онъ лежалъ въ постели съ любимою своею книгой: Notre Dame de Paris, въ рукахъ. Я объявилъ ему, что мы переѣзжаемъ завтра въ Богдановское.
— Eh bien, ma foi, c'est ce qu'on а pu trouver de mieux dans l'occurence! отвѣчалъ онъ, къ немалому моему удивленію. Я думалъ, самолюбивый французъ непремѣнно обидится, что матушка не спросила предварительно его мнѣнія.
—- Je ne serai pas faché de rire un peu avec ce diable de musicien, промолвилъ онъ, усмѣхнувшись. Ce diable de musicien означало на его языкѣ Булкенфресса, къ которому мой наставникъ питалъ нѣкоторую слабость.
Пожелавъ ему доброй ночи, я улегся въ постель. Но уснуть я не могъ. Подслушанный мною разговоръ не выходилъ у меня изъ головы и глубоко волновалъ меня. Я снова припоминалъ все видѣнное и испытанное мною въ Богдановскомъ, и снова въ воображеніи моемъ загорались соблазнительные образы, шевелились новые смѣлые вопросы. Напрасно звучали мнѣ матушкины слова: "рано еще Борису о женщинахъ думать"; напрасно старался я забыть и повторялъ себѣ съ тоской: не хочу, не хочу я объ этомъ думать. Меня неотступно преслѣдовали, не давали мнѣ покоя слова Анны Васильевны, — изо всего разговора они болѣе всего поразили меня: "запугалъ онъ ее ревностью, запугалъ и ласками своими". Что же это за ласки были? тщетно добивался я отгадать, между тѣмъ какъ я весь горѣлъ и замиралъ, шепча эти слова, среди тишины ночи: "что за ласки такія, отъ которыхъ она стала какъ гробовая плита? Развѣ есть такія страшныя ласки?"
— Finirez vous bientôt de vous tortiller là-bas? закричалъ на меня m-r Керети изъ-за растворенной двери своей комнаты и закашлялся своимъ надрывающимъ, чахоточнымъ кашлемъ.
Яприжался подъ одѣяломъ; но блѣдные лучи зари уже играли на рамкѣ прадѣдовскаго портрета, когда я наконецъ заснулъ на моей сбившейся и горячей подушкѣ.
XII
Максимъ разбудилъ насъ съ Керети часу въ восьмомъ. На дамской половинѣ, докладывалъ онъ, всѣ давно встали, завтракъ готовъ и лошадей запрягаютъ. Я быстро соскочилъ съ постели и съ радостнымъ чувствомъ принялся одѣваться. День стоялъ великолѣпный; въ растворенное окно, сквозь вѣтви моей старой липы, проникалъ въ комнату свѣжій, пахучій вѣтерокъ. Никогда, кажется, не чувствовалъ я себя такимъ бодрымъ, такимъ счастливымъ, какъ въ это утро. Печальный видъ матушки, которую мы застали съ Анной Васильевной, Настей и Левой въ столовой за завтракомъ, досадливо кольнулъ меня: онъ словно отзывался упрекомъ. "За что? думалъ я, — и изъ чего это, право, maman вѣчно безпокоится? вѣдь не на вѣкъ же мы разстаемся!" A тутъ еще Настя, подлѣ которой мнѣ пришлось сидѣть за столомъ, пристала во мнѣ: