— Не все ли равно, гдѣ ему сидѣть, лишь бы воздуху ему побольше?
Вася не отвѣчалъ, и я только потомъ сообразилъ, что окно, о которомъ онъ говорилъ, выходило прямо насупротивъ павильона, занимаемаго Любовь Петровной.
— Ты однако продолжалъ учиться за границей, Вася? допрашивалъ я его. — Только по-русски кто же могъ тебя тамъ учить?
— Никто. Самъ я старался не забыть, много читалъ, мама выписывала мнѣ русскія книги. A по остальному меня готовилъ въ гимназію учитель, котораго ко мнѣ взяли въ Боннѣ, теологъ тамошняго университета, очень ученый; онъ съ нами ѣздилъ, только заболѣлъ въ Вѣнѣ и тамъ остался. Я надѣюсь, онъ пріѣдетъ скоро сюда, а то одному мнѣ успѣвать гораздо труднѣе. A что мнѣ другое дѣлать, примолвилъ онъ, слегка вздохнувъ, — какъ не учиться, когда я перестану быть полезнымъ ему…
XIV
Звонъ колокола на дворѣ разбудилъ наконецъ больнаго. Онъ зашевелился, громко зѣвнулъ, и мы тотчасъ же вошли въ нему.
— Ты крѣпко спалъ, папа, смѣялся Вася, — даже подушка вотъ у тебя съѣхала, а ты не замѣтилъ. Дай я оправлю…
Но отцу его чего-то другаго хотѣлось; онъ зашепталъ, глядя на сына…
— Помоги, Борисъ, сказалъ Вася, подвезти кресло…
Мы подвезли его бъ окну, въ тому окну, — и больной зорко принялся глядѣть въ него.
Павильономъ, въ которомъ жила Любовь Петровна, прозвано было Ѳомой Богдановичемъ одноэтажное небольшое деревянное зданіе, пристроенное имъ, ни къ селу ни къ городу, въ одному изъ крыльевъ большаго Богдановскаго дома, съ которымъ оно сообщалось довольно длинною, на колонкахъ, à jour, врытою галереей. Это было что-то въ родѣ прихотливой петербургской дачи, красивой развѣ тѣмъ, что она снизу и до самой крыши исчезала въ зелени. Дикій виноградъ, плющъ и павилика широко и густо расползались кругомъ, и поверхъ его росписныхъ ставней обвивали его тонкія, выточенныя пилястры. Ползущія растенія были какъ бы спеціальностью Богдановскаго, — нигдѣ такъ хорошо не принимались они, не росли такъ роскошно и обильно.
Колоколъ продолжалъ звонить въ обѣду, — и вотъ за этою зеленою сѣтью плюща и винограда показался и точно понесся, точно влекомый тихимъ вѣтромъ по сквозной галереѣ, очаровательный женскій обликъ, съ пунцовою лентой вокругъ стройнаго стана, съ огромнымъ букетомъ такихъ же пунцовыхъ розъ въ рукѣ… Она прошла, не взглянувъ въ нашу сторону, и давно исчезла въ дверяхъ большаго дома, а онъ все еще глядѣлъ ей вслѣдъ съ какимъ-то невыразимымъ блаженствомъ и безконечною тоской въ говорящихъ глазахъ. Боже мой, какая сила любви жила въ этомъ "мертвомъ" тѣлѣ, какъ выражался Вася!
Я отошелъ отъ окна…
— Каждый день вѣдь такъ! шепнулъ мнѣ Савелій, уставлявшій тарелками столъ, на которомъ мы должны были обѣдать. — Только и есть у нихъ занятія, сидѣть у окна и ждать, когда барыня пройдутъ…
Обѣдъ нашъ втроемъ прошелъ довольно весело: Вася старался занимать отца, разсказывалъ ему какой-то эпизодъ изъ исторіи Украйны, только-что имъ вычитанный у Бантыша-Каменскаго. которымъ ссудилъ его Ѳома Богдановичъ; больной слушалъ его внимательно и съ видимымъ интересомъ, только иной разъ на какомъ-нибудь словѣ онъ морщилъ лобъ и легкимъ движеніемъ руки останавливалъ Васю: очевидно было, что смыслъ этого слова исчезъ изъ его памяти и что онъ требовалъ повторить его или разъяснить. Вася умѣлъ дѣлать это съ большимъ искусствомъ: онъ по глазамъ отца какъ будто угадывалъ, что именно надо было сказать, чтобы навести его на понятіе о предметѣ, названіе котораго не давалось ему. Понявъ, больной съ видимымъ удовольствіемъ кивалъ головой и опять двигалъ рукой, чтобы сынъ продолжалъ свой разсказъ. Савелій, весьма словоохотливый старикъ, также вмѣшивался иногда въ разговоръ и снисходительно, какъ въ ребенку, обращался въ барину съ какимъ-нибудь своимъ объясненіемъ, всегда вызывавшимъ улыбку Вася и даже самого больнаго. Савелій былъ столь же веселаго нрава, сколько нашъ Максимычъ угрюмъ, и, какъ говорилъ мнѣ потомъ Вася, въ самыя трудныя минуты болѣзни Герасима Ивановича умѣлъ всѣхъ ободрять и утѣшать своимъ никогда неунывавшимъ расположеніемъ духа. Странно было видѣть рѣзкую разницу въ его обращеніи съ отцомъ и сыномъ: въ первому онъ относился, какъ я уже сказалъ, какъ въ нѣжно-любимому ребенку, котораго, для его же пользы, порой и пожурить не мѣшаетъ; съ Васѣ же исполненъ былъ почтительности, никогда не шутилъ съ нимъ и, что говорится, глядѣлъ ему въ глаза, стараясь угадать его желанія.
Послѣ обѣда наступилъ часъ обычной прогулки Герасима Иваныча. Савелій со своимъ помощникомъ подняли больнаго на рукахъ и на летучихъ носилкахъ спустили его до лѣстницѣ; внизу ждала его колясочка, и его покатили по аллеямъ сада. Мы отправились за нимъ съ Васей. Въ саду никого не было, всѣ еще обѣдали. Тихо шелестилъ вѣтеръ въ верхушкахъ тополей и урывками пробѣгалъ по кустамъ, словно испуганная векша. Прохладны были темныя аллеи, пахучъ воздухъ, напоенный свѣжимъ запахомъ ближняго сѣнокоса. Колясочка больнаго остановилась у цвѣтника, и Савелій принялся опять набирать цвѣтовъ для барина, а мы съ Васей ушли далеко, туда, гдѣ уже кончался садъ, а начинался ивнякъ да ракитникъ, да высокій очеретъ, подымавшійся изъ тихой глади озера — пріютъ чирятъ и всякой водяной дичи, стадами взлетавшей надъ нимъ при нашемъ приближеніи. Мы долго гуляли по этой зеленой пустынѣ, Богъ знаетъ какъ, казалось отдаленной отъ всякаго людскаго жилища. — Мы точно на Робинзоновомъ островѣ, говорилъ я Васѣ, и мы перекидывались шутками. Онъ дразнилъ меня и увѣрялъ, что я тамъ умеръ бы съ голоду, не умѣлъ бы даже разбить кокосовый орѣхъ, чтобы добыть оттуда молока, потому что я "нѣженка" и "маменькинъ сыновъ"; я утверждалъ, что дикіе непремѣнно его бы съѣли, потому что онъ не умѣетъ стрѣлять изъ ружья, между тѣмъ какъ я уже три галки на своемъ вѣку убилъ… Вася расхохотался вдругъ громкимъ дѣтскимъ смѣхомъ, который былъ необыкновенно обаятеленъ въ немъ; невѣсть какую глупость я готовъ бы былъ, кажется, придумать, только чтобы заставить его такъ разсмѣяться.