Онъ остановился на минуту, но никто не воспользовался этимъ; всѣ слушали его съ напряженнымъ вниманіемъ.
— Вообще же, продолжалъ онъ, переходя опять въ свой обычный, живой и веселый тонъ, — женщина прямо, настойчиво требуетъ осуществленія своего идеала въ жизни. Ей недостаточно, чтобы мужчина ей нравился; недовольно, чтобъ онъ съ своей стороны любилъ ее, — она желаетъ, проситъ, требуетъ, чтобъ онъ любилъ ее извѣстнымъ ей образомъ, любилъ не такъ, какъ Богъ ему на душу положитъ, а соотвѣтственно тому, какъ процессъ любви сложился заранѣе въ головѣ ея, со всѣми его подробностями, изъ которыхъ каждая дорога ей до боли. Самый этотъ процессъ любви, его прелюдіи, все то, что польки такъ удачно называютъ романсованьемъ, для большей части женщинъ дороже, чѣмъ сама любовь. Въ воспоминаніяхъ самой счастливой изъ нихъ всегда останется извѣстная доля горечи, если на дѣлѣ все это произошло не такъ, какъ представлялось ей въ грезахъ первоначальной юности, если тотъ, кого любила она, не умѣлъ говорить ей тѣмъ же волшебно-сладкимъ голосомъ и тѣ же именно волшебно-сладкія рѣчи, которыя обѣщало ей на зарѣ жизни ея молодое пробуждавшееся чувство. A много-ли изъ насъ, по правдѣ сказать, примолвилъ засмѣявшись Фельзенъ, — способныхъ пѣть такимъ волшебнымъ голосомъ?..
— Вы первый! воскликнула неожиданно Дарья Павловна.
"Только бы и меня не вздумала Анна Васильевна отправить, какъ Галечку, отсюда", думалъ я, въ свою очередь желая все слушать и слушать его. Къ счастію, становилось уже довольно темно, и Аннѣ Васильевнѣ было трудно меня видѣть за померанцевымъ деревомъ, на кадкѣ котораго я умостился.
Баронъ Фельзенъ сложилъ руки на груди, à la turque, и отвѣсилъ преувеличенно низкій поклонъ очарованной имъ Дарьѣ Павловнѣ.
— Продолжайте, продолжайте! крикнула она ему въ отвѣтъ. — Я интересанка, даромъ комплиментовъ не дѣлаю.
Онъ повиновался.
— Не надо забывать при этомъ, что идеалъ любви у каждой женщины свой, особенный, и восходитъ по ступенямъ безконечной лѣстницы, начиная отъ печалованія русской бабы на то, что мужъ ея не бьетъ — значитъ не любитъ, и до тѣхъ метафизическихъ областей, добравшись до которыхъ романическая женщина, какъ героиня Бальзака въ его Le lys dans la vallée, напримѣръ, или Valérie госпожи Крюднеръ, отрицаетъ уже все тѣлесное, все земное и допускаетъ лишь какое-то непрерывное воздыханіе любви двухъ душъ, посредствомъ этой же любви рафинированныхъ до чистоты безплотныхъ небожителей. Извольте же найти среди насъ, субъектовъ, соотвѣтствующихъ каждой изъ этихъ ступеней разнообразнѣйшихъ, но равно настойчивыхъ, горячихъ и совершенно притомъ — не надо забывать этого, — законныхъ женскихъ требованій!…
— Ахъ, какъ онъ насъ знаетъ, какъ знаетъ! выражала Аннѣ Васильевнѣ свое восхищеніе румяная дама. — У каждой изъ насъ, — c'est vrai — свое особенное въ головѣ и въ сердцѣ. Не потрафить имъ намъ, никакъ не потрафить, съ комическою печалью приговаривала она.
— A тотъ, кто не умѣетъ, какъ вы изволите выражаться, "потрафить" любимой женщинѣ, возразилъ съ одушевленіемъ Фельзенъ, — тотъ и не смѣй мечтать о счастіи, потому что онъ счастья не достоинъ. Тотъ не достоинъ счастія, кто не понимаетъ, что любовь иной женщины есть высшее блаженство, какое человѣку дано взять отъ земли, и что это блаженство даромъ не дается. Да и любитъ-ли дѣйствительно тотъ, кто претендуетъ обладать сердцемъ женщины, не давъ себѣ труда предварительно изучить ее, для кого такое изученіе не составляетъ уже само по себѣ невыразимую радость? Въ мірѣ знанія тотъ только награждается именемъ настоящаго ученаго, кто всѣмъ существомъ своимъ отдался своему предмету, кто благоговѣетъ предъ нимъ, видитъ въ немъ свою святыню и терпѣливо, шагъ за шагомъ, не останавливаясь ни передъ какимъ препятствіемъ, съ восторгомъ и трепетомъ проникаетъ наконецъ въ глубину его тайнъ. A сердце женщины развѣ не та же наука, — живая, увлекательная, всепоглощающая наука? Но въ томъ-то и дѣло, что положительные, такъ-называемые серьезные люди, какимъ былъ и бѣдный пріятель мой Лучинцевъ, pour en revenir à lui, не признаютъ ничего этого съ высоты своей положительности. Да и же могутъ они: они слишкомъ цѣльны, слишкомъ tout d'une pièce; имъ недостаетъ гибкости, у нихъ нѣтъ, если можно такъ выразиться, нравственнаго осязанія. Они понимаютъ любовь какъ какое-то органическое сліяніе двухъ существъ въ одно неразрывное цѣлое, но съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, чтобъ оно приняло форму, краски и внутреннее содержаніе ихъ собственной индивидуальности, — другими словами, чтобъ это цѣлое было непремѣнно онъ, а не она. И это не потому, чтобъ они были деспоты, а потому что внутренній міръ женщины остается для нихъ вѣчно невѣдомою землей, что имъ никакъ не дается ключъ, отмыкающій этотъ очарованный замокъ. Они натягиваютъ на свой положительный аршинъ тончайшія фибры ощущеній, изъ которыхъ вся соткана женщина, и удивляются потомъ, и недоумѣваютъ, почему онѣ порываются подъ ихъ добросовѣстною, но грубою рукой. Они называютъ капризомъ, нервностью, фантазерствомъ то, что часто составляетъ всю сущность и всю прелесть женщины: ея впечатлительность и жадность въ впечатлѣніямъ, ея воображеніе, ея непрактичность, ея вѣчную заботу о прекрасномъ и отвращеніе во всему, что называется матеріальною стороной жизни… Они въ состояніи сто разъ на день, не вѣдая того, что творятъ, оскорбить внутреннее чувство женщины, потому что не имѣютъ понятія о всѣхъ деликатныхъ оттѣнкахъ, какими преисполнено это внутреннее женское чувство. Женщина испытываетъ эти оскорбленія въ безднѣ мелочей, о которыхъ не догадываются эти господа, потому что сами они не могутъ дощупаться до нихъ пальцами. Да что говорить о мелочахъ! Въ самой сущности отношеній большинства насъ грѣшныхъ къ любимой женщинѣ лежитъ зародышъ ближайшихъ недочетовъ для насъ и для нея, обыкновенно одно изъ двухъ: или, — и это чаще всего, — человѣкъ, добившись до обладанія женщины, связавъ законными узами жизнь ея со своею, полагаетъ дѣло свое конченнымъ и отлагаетъ всякое дальнѣйшее попеченіе о томъ, чтобы не дать остыть чувству, которое онъ имѣлъ счастье возбудить въ себѣ; чувство это перестаетъ быть для него нѣжнымъ растеніемъ, которое слѣдуетъ лелѣять и холить, и оберегать отъ холода, поддерживая въ немъ тотъ именно градусъ жара, что даетъ ему ростъ и цвѣтъ и живыя краски; оно, думаетъ онъ, должно, какъ береза въ лѣсу, само собой рости и покрываться листьями, не требуя отъ него болѣе никакого ухода… Или, совершено напротивъ, человѣкъ ненасытенъ въ наслажденіи этимъ чувствомъ, онъ требуетъ непрерывнаго его проявленія, его осязаемыхъ доказательствъ, онъ неустанно навязывается со своею страстію, не допускаетъ отдыха, подозрѣваетъ измѣну тамъ, гдѣ предметъ его обожанія, — вѣрнѣе сказать его несчастная жертва, — силится только на мгновеніе вздохнуть на свободѣ, онѣ запугиваетъ ее порывами безумной ревности, или мрачно молчитъ и страдаетъ и томитъ ее до самой смерти этимъ молчаніемъ своимъ и тоской. И Боже мой! воскликнулъ Фельзенъ, — сколько гибнетъ такимъ образомъ или вянетъ довременно прекрасныхъ женскихъ созданій — однѣ замороженныя холодомъ окружающей ихъ атмосферы, другія задыхаясь отъ закатнаго насилія, — онъ произнесъ это съ особымъ удареніемъ, — эгоистической страсти, относящейся въ нимъ, какъ въ рабынямъ, а не какъ въ свободно-чувствующимъ, свободно-любящимъ женщинамъ. A вы, сударыня, докончилъ онъ, обращаясь въ Дарьѣ Павловнѣ, тономъ шутливаго упрека, — вы даже не допускаете для нихъ мысли о какомъ-нибудь выходѣ изъ такого положенія!…