Черезъ пять минутъ никого уже тамъ не оставалось, кромѣ Булкенфресса, собиравшаго свои ноты на фортепіано. Я направился въ своей постели, какъ вдругъ услыхалъ голоса. Любопытство снова потянуло меня въ окну.
— Was sucheri sie, Hochwohlgeborener? спрапшивалъ музыкантъ барона Фельзена, который искалъ чего-то по столамъ и кресламъ.
— Meine Peitsche… A, da iet sie! отвѣчалъ тотъ, показывая ему отысканный хлыстъ.
Онъ подошелъ въ нему и сказалъ нѣсколько словъ, которыхъ я не могъ разслышать. Лицо его было блѣдно, и какая-то желчная усмѣшка кривила его губы.
— Nicht moglich! съ громкимъ удивленіемъ воскликнулъ Булкенфрессъ.
— Sis sehen's morgen, отвѣчалъ небрежно офицеръ и, круто повернувъ на каблукахъ, быстрыми шагами пошелъ къ двери.
— Hören sie aber Mal, Herr Baron! закричалъ ему вслѣдъ музыкантъ и побѣжалъ за нимъ.
Они изчезли. Люди гасили лампы и свѣчи. Въ корридорѣ раздавались шаги возвращавшагося Керети. Я бросился въ постель и натянулъ себѣ одѣяло по самыя уши. Я ни о чемъ уже не думалъ, — сонъ клонилъ меня, — я чувствовалъ себя безмѣрно усталымъ и отъ прошедшей почти безсонной ночи въ Тихихъ Водахъ, и отъ всѣхъ новыхъ, разнородныхъ впечатлѣній этого перваго дня въ Богдановскомъ. Помню только, что, засыпая, мнѣ все слышался голосъ Васи: "напрасно, Борисъ, напрасно отпустили тебя сюда"…
XVIII
Едва успѣли мы подняться на слѣдующій день, какъ Керети обратился ко мнѣ со строгимъ наставленіемъ: вчера-молъ проболтался весь день безъ дѣла и ему на глаза не показывался, et que cela ne peut pas aller comme cela, что порядокъ нашей жизни и занятій не долженъ измѣняться, потому что nous ne sommes plus à Tikvodé, mais à Bogdanovsk, — причемъ и самъ повинился въ томъ, что слишкомъ долго засидѣлся послѣ обѣда chez ce brave Opitski и легъ спать à une heure impossible grâce à cette satanée musique et tout le tremblement! Спалъ онъ плохо и прокашлялъ всю ночь, вслѣдствіе чего былъ раздражителенъ и придирчивъ. Напившись чаю, мы тотчасъ же принялись за латинскій языкъ. Латинскимъ языкомъ я занимался съ m-r Керети только лѣтомъ; въ городѣ ко мнѣ ходилъ очень хорошій учитель изъ гимназіи, а въ деревнѣ гувернеръ мой репетировалъ только со мною то, что было пройдено мною съ этимъ учителемъ зимой. Самъ онъ былъ не очень силенъ въ предметѣ, заставлялъ меня только переводить и не вдавался ни въ какія этимологическія и синтаксическія объясненія, но не могъ за то никакъ помириться съ моимъ латинскимъ произношеніемъ, требуя, чтобъ я читалъ comme cela s'écrit en franèais, то-есть, curriculum, напримѣръ, не курртулумъ, а "корриколомъ", gerundium не герундіумъ, а "жерондіомъ". Я, съ своей стороны, никакъ на это не соглашался и съ трудомъ удерживался отъ смѣха, когда самъ онъ принимался читать по-латыни своимъ носовымъ французскимъ произношеніемъ. Латинскій урокъ рѣдко поэтому проходилъ у насъ благополучно. На этотъ разъ. мы читали изъ Корнелія Непота Эпаминонда, котораго я твердо проштудировалъ еще зимой и переводилъ поэтому почти безъ запинки. На бѣду, въ этомъ жизнеописаніи воинственнаго Эпаминонда очень часто встрѣчаются слова bellum и gesta, и каждый разъ какъ встрѣчались они, Керети поправлялъ меня: "белломъ", "жеста", повторялъ онъ все съ большимъ и большимъ раздраженіемъ, — а я все упорнѣе отчеканивалъ каждый разъ: беллумъ, геста…
— Ah! Vous m'embêtez enfin avec vos bélloum et guèsta! вскрикнулъ онъ и, вырвавъ у меня изъ подъ носа книгу, швырнулъ ее со всего розмаха въ дальній уголъ комнаты.
Я взбѣсился въ свою очередь, вскочилъ и объявилъ ему, что я pour rien au monde не стану произносить какъ онъ, потому что я русскій, а не французъ, и что римляне, вѣрно, такъ смѣшно не говорили по-латыни, какъ французы говорятъ, а что онъ не смѣетъ за это me maltraiter comme cela, потому что я son élève et pas son esclave, и что этого ни родители мои никогда ему не дозволятъ, ни я самъ, потому что я уже не ребенокъ, не Лева, котораго онъ можетъ на колѣни ставить… Я былъ очень доволенъ мужествомъ, съ какимъ произнесена была мною эта рѣчь, и тѣмъ впечатлѣніемъ, какое она, видимо, произвела на моего Керети: онъ затихъ весь и слушалъ меня, не прерывая.