Двери бесѣдки были, по обыкновенію, не заперты, и, пробѣжавъ первую комнату, я немедленно очутился "тормашками вверху", какъ говаривалъ Саша Рындинъ, на этомъ широкомъ, низенькомъ диванѣ, въ этомъ прохладномъ, чуть не холодномъ покоѣ, куда свѣтъ проникалъ тоненькими золотыми черточками сквозь промежутки зеленыхъ дощечекъ жалузи. Сунувъ подъ голову подушку и закинувъ надъ нею руки, я почувствовалъ себя такъ хорошо, что не могъ противостоять искушенію закрыть глаза, а закрывъ глаза — заснулъ какъ-то внезапно, разомъ, самымъ неожиданнымъ для себя образомъ…
XX
Чей-то пронзительный голосъ, звавшій меня по имени, разбудилъ меня.
— Ne criez donc pas comme cela! тотчасъ же вслѣдъ за нимъ заговорилъ другой.
Это были Лева и Керети, — они искали меня; шаги ихъ скрипѣли на пескѣ подъ окнами бесѣдки.
Я не успѣлъ отозваться, какъ изъ первой комнаты кто-то отвѣтилъ за меня:
— Il n'est pas ici.
"Это она здѣсь!" воскликнулъ я про себя, не смѣя уже шевельнуться.
— Онъ, вѣрно, у Васи, послышался голосъ и Анны Васильевны.
— Mille pardons, mesdames, учтиво извинился мой гувернеръ, — voyons, Léon, marchons!…
Они ушли.
Боже мой! какъ же мнѣ теперь выйти отсюда, показаться ей, съ моимъ заспаннымъ лицомъ и растрепанными волосами, признаться, что я тутъ былъ и такъ постыдно спалъ среди бѣлаго дня. Нѣтъ, ни за что! Буду спать или притворюсь спящимъ, буду лежать какъ мертвый, хотя бы онѣ сами пришли сюда и стали будить меня…
А онa продолжала между тѣмъ давно, какъ видно, начатый и прерванный криками Левы разговоръ:
— Васъ пугаетъ моя смѣлость, говорила она, — вы называете это смѣлостью! Онъ уѣхалъ, я его больше никогда, можетъ-быть, не увижу, — чего же еще вы хотите, тетушка!…
Мнѣ почудилось, что она тихо, тихо заплакала.
— Любочка, голубонька моя, растроганнымъ и тревожнымъ голосомъ возражала ей Анна Васильевна, — да я развѣ что противъ тебя говорю! Знаю я хорошо, что ты себя не забудешь, и такъ хорошо это ты сдѣлала, и покой тебѣ будетъ теперь, увидишь сама, и на серденькѣ полегчаетъ какъ только ты сама себя обдумаешь. A что я сказала, что ты смѣло говоришь…
— Я говорю, что думаю, нетерпѣливо прервала ее Любовь Петровна, — и нѣтъ еще, слава Богу, такой власти, которая могла бы помѣшать мнѣ думать и страдать, и проклинать мою жизнь! горячо воскликнула она.
— Мати Пресвятая Богородица! воскликнула въ свою очередь съ ужасомъ Анна Васильевна. — Зачѣмъ ты такія, Любочка, слова говоришь? не дай Боже!
— Проклинаю, повторила красавица, — потому что, сколько я себя помню, мнѣ до сихъ поръ не было дано ни одного дня, ни одной минуты счастія! A я счастія имѣю право требовать, какъ всякая другая, — онъ говорилъ правду…
Анна Васильевна глубоко вздохнула.
— Неправду онъ говорилъ, Любочка, сказала она, — не счастія намъ надо искать здѣсь, а чтобы только жизнь нашу прожить безъ грѣха.
— Грѣхъ ни въ какомъ случаѣ не ляжетъ на мою совѣсть, коротко и язвительно засмѣялась Любовь Петровна, — за него отвѣтятъ тѣ, кто исковеркали мою жизнь и поставили ее вверхъ дномъ. Вѣдь со мной безжалостно поступили, тетушка! Коса травы не рѣжетъ, пока она не созрѣетъ, не приметъ своей доли дождя и солнца; меня оторвали отъ куколъ и кинули на жертву какой-то африканской страсти, отъ которой я задыхалась, какъ птица подъ стекляннымъ колпакомъ… И меня же еще упрекали, — съ горечью, со злостью упрекали за мою черную неблагодарность въ тому, отъ чего я задыхалась! Развѣ я весь вѣкъ свой не слыла за холодную, вѣтреную, безсердечную женщину, за эгоистку, которая пожертвуетъ всѣми и всѣмъ на свѣтѣ для прихоти, для тщеславія, для минуты удовольствія? Развѣ каждый не считалъ себя въ правѣ говорить, что у меня вмѣсто сердца камень въ груди, что я не въ состояніи привязываться, не могу любить никого, никогда? И каждый, это говорившій, былъ вѣдь правъ, тетушка! Но виновата-ли я была въ томъ, — виновата-ли, что всѣ мои молодыя силы были довременно пригнуты и помяты, какъ цвѣтокъ, засушенный въ книгѣ?…