— A на свадьбѣ вашей былъ онъ? спросила Любовь Петровна.
— A какъ не быть! Дружкой былъ даже у Ѳомы Богданыча, надъ головой его вѣнецъ держалъ.
— Что же сталось съ нимъ потомъ?
Анна Васильевна опять помолчала.
— A какъ поженилъ онъ насъ, да въ Богдановское привезъ, пожилъ онъ тутъ съ нами сутокъ пять аль шесть, — а тамъ разъ раненько, отъ всѣхъ потаившись, выѣхалъ себѣ отъ насъ, — и долго не знали мы съ Ѳомой моимъ, куда онъ это пропалъ. Ужь долго потомъ, чрезъ письмо его узнали, что онъ на Кавказѣ,- форму свою золотую гусарскую позабывши, — въ пѣхотный полкъ поступилъ и служитъ себѣ тамъ на томъ Кавказѣ, что всегда тамъ война идетъ съ черкесами…
— Какъ, тѣмъ и кончилось? воскликнула Любовь Петровна.
— Не кончилось тѣмъ, съ новымъ замѣшательствомъ, съ новымъ вздохомъ отвѣчала Анна Васильевна.
— Онъ съ Кавказа вернулся? И скоро?
— Не скоро, — седьмой годъ ужь замужемъ я была, и былъ у меня сынокъ, Павликомъ звали, по четвертому годочку шло ему тогда, — Галечки тогда и на свѣтѣ не было, — одинъ былъ онъ у меня, и слабенькій такой былъ, хворый…
Анна Васильевна пріостановилась, высморкалась, — она вѣрно заплакала, подумалъ я, какъ это всегда бываетъ съ нею, когда вспомнитъ она про своего Павлика, — и продолжала:
— Прихожу разъ къ Ѳомѣ Богданычу, гляжу — сидитъ онъ, письмо читаетъ и плачетъ себѣ одинъ. A писалъ это къ нему Тимоѳѣй Евграфычъ, что онъ въ грудь, — въ ту самую грудь, что, можетъ, думалъ онъ, ею выиграть, примолвила Анна Васильевна въ скобкахъ, — раненъ пулей, и что подняли его какъ мертваго съ того мѣста, гдѣ палъ онъ, и думалъ ни за что онъ живъ не останется. Пролежалъ онъ въ гошпиталѣ четыре мѣсяца, и пули той, какъ ни бились доктора, а не вынули… Да на что долгій сказъ, — и тутъ не вышла ему доля; черезъ ту пулю долженъ онъ былъ въ отставку итти. Дали ему крестъ и маіорскій чинъ, — хорошо онъ служилъ тамъ, — и отпустили съ Богомъ… Тогда онъ опять и пріѣхалъ въ намъ.
— И поселился въ Богдановскомъ? спросила Любовь Петровна.
— Нѣтъ; далъ ему Ѳома Богданычъ въ аренду Селище свое, что теперь тотъ старый полякъ держитъ, — онъ тамъ и сталъ жить, за хозяйство взялся…
— И о васъ больше не думалъ, тетушка?
— A думалъ, Любочка, проговорила тихо Анна Васильевна, — только я опять того не знала и, можетъ, до сихъ поръ не знала бы, какъ бы не такой случай, что Ѳомѣ моему надо было въ Москву ѣхать. Старая тетка его, Переверзиха, отъ которой ему и твоему Герасиму Иванычу наслѣдство-то большое пошло, въ Москвѣ тогда жила и больная слишкомъ сдѣлалась, Ѳому и выписала къ себѣ. Онъ къ ней заразъ и поѣхалъ, а Тимоѳѣя Евграфыча просилъ за себя быть въ Богдановскомъ, меня съ ребенкомъ хранить, за управителемъ приглядѣть и все прочее… Тутъ онъ сталъ часто пріѣзжать, часто я его видать стала…
— И тутъ онъ вамъ открылся въ любви? Какъ же это случилось?
— Сказать тебѣ, Любочка, дрожащимъ голосомъ отвѣчала она, — ты и не повѣришь, можетъ. Мигъ былъ одинъ, будто громъ безъ хмары съ неба ударилъ, такъ и это вышло… Какъ уѣхалъ въ Москву Ѳома Богданычъ, сталъ онъ, говорю тебѣ, часто ѣздить сюда, въ конторѣ посидитъ, поля объѣдетъ, а потомъ ко мнѣ зайдетъ, про Павлика спытаться, — любилъ онъ его до страсти, а и тотъ его, голубчикъ, — да посовѣтываться на счетъ какого дѣла по хозяйству. И не было у насъ съ нимъ никогда другаго сказа, какъ про траву, да про овецъ; лѣто въ тотъ годъ было горячее, не дай Богъ, и стали у насъ овцы падать, и онъ очень о томъ журился и безпокойство въ себѣ держалъ, что случилось то какъ нарочно, какъ уѣхалъ хозяинъ, — и что онъ безъ него, можетъ, не такъ поробитъ, какъ треба. A я его утѣшала тѣмъ, что Ѳома Богданычъ добре знаетъ, что онъ за его добро стомтъ какъ за свое, а что противъ Бога никто, и ничего бъ и Ѳома Богданычъ не могъ подѣлать противъ мора! Одначе онъ овецъ перевелъ на другой степъ, а тамъ и мору того не стало. Онъ такъ радъ сдѣлался и со степу всегда пріѣдетъ во мнѣ съ доносомъ, что овечки наши всѣ живеньки и здоровы… Такъ и пріѣхалъ онъ оттуда разъ; усталъ былъ слишкомъ отъ ѣзды и отъ жару, — и было у него въ моей горницѣ кресло любимое, вольтеромъ звалъ его Ѳома Богданычъ, въ кресло то ровно мѣшокъ съ мукой опустился! "Какъ, говоритъ, хорошо у васъ тутъ; какъ въ лѣсу, тѣнь и холодокъ". A у меня отъ солнца всѣ сторы спущены и, правда, какъ въ лѣсу свѣжо и свѣтъ мягкій какъ въ сумеречки. Такъ и сидимъ мы, я у окошка, шарфъ на спицахъ вяжу, а онъ себѣ въ креслѣ, и молчитъ, — я думала, даже заснулъ онъ… Только слышу, застоналъ онъ такъ, тихо. Обернулась я, спрашиваю: Болитъ у васъ что? — A онъ мнѣ на это: "Пуля, говоритъ, одолѣваетъ". — Какіе это, говорю я ему, дурни тѣ доктора, что не могли вамъ ее вынуть. — "Очень глубоко подъ ребромъ засѣла", отвѣчаетъ; помолчалъ и опять говоритъ: "кабы не вы, то и живымъ бы не остался". слишкомъ удивилась я такимъ словамъ его:- A я тутъ что? спрашиваю. — "Коли-бъ пуля", объясняетъ онъ, "не въ вашъ образовъ ударила, да въ бокъ оттого не приняла, умеръ бы я на мѣстѣ". Тутъ я вспомнила, когда въ тотъ разъ, предъ вѣнцомъ, на богомольѣ была въ Кіевѣ, привезла я оттуда всѣмъ домашнимъ образки съ мощей Варвары великомученицы, и ему такой образокъ чрезъ Ѳому Богданыча послала. — Вы, спрашиваю, тотъ образокъ мой на себѣ носили? — "И до могилы носить буду!" говоритъ, вытащилъ изъ-за сорочви снуръ, на которомъ висѣлъ онъ у него, всталъ и идетъ съ нимъ до меня… Я и не знаю, что сказать, подняла на него очи, а онъ, — голосъ Анны Васильевны словно надорвался, — онъ въ ноги мнѣ вдругъ упалъ: "Семь лѣтъ", насилу черезъ слезы сказать можетъ, "семь лѣтъ, съ перваго дня, какъ увидалъ, молился я тебѣ какъ Христу"…. — Что вы, что вы, Тимоѳей Евграфычъ! крикнула я, — побойтесь Бога! A онъ какъ вскочитъ, обѣими руками обнялъ меня, притулилъ въ груди своей и ну цѣловать меня въ голову, въ очи, въ губы…