Она не могла продолжать отъ волненія.
— Что же вы, тетушка? не менѣе взволнованнымъ голосомъ спросила Любовь Петровна.
— A я, Любочка, едва переводя дыханіе, говорила уже бѣдная Анна Васильевна, — я и не скажу, что со мной подѣлалось, стыдъ такой мнѣ я жалость за того человѣка, что меня такъ долго любилъ и можетъ померъ бы, коли-бъ я о немъ не думала, какъ дивчиной была, и не дала бы ему того образка, когда сердцемъ своимъ разставалась съ нимъ, и слабой такой себя я чувствовала, — только противъ тѣхъ поцѣлуевъ его не было у меня силы… И потеряла бы я себя, можетъ, Любочка, замарала бы себя на вѣки, — какъ въ тотъ самый мигъ до меня какъ голосъ съ неба дошелъ: "мама, мама"! Сынокъ мой миленькій, Павликъ мой бѣдный, тащился до меня изъ дѣтской на хворенькихъ ножкахъ своихъ и звалъ меня… И тутъ, Любочка, поняла я, что мнѣ спасеніе пришло, и женскими руками своими такъ отпихнула отъ себя человѣка того, что воевалъ на Кавказѣ, что похилился онъ отъ меня, а сама, ухвативши своего ангела-малютку, кинулась я въ спальню, да такъ съ нимъ и упала предъ крестомъ и чувствъ лишилась…
Анна Васильевна насилу договорила…
— Какъ же вы встрѣтились съ нимъ потомъ, тетушка? давъ ей отдохнуть, опять спросила Любовь Петровна.
— A не встрѣчалась ужь я болѣе съ нимъ, не видала его до самой его смерти, отвѣчала она.
— Онъ уѣхалъ?
— Не уѣзжалъ, только предъ очи мнѣ, говорю тебѣ, да самой смерти своей не показывался. На другой день послѣ того, что я тебѣ сказала, пріѣхалъ домой Ѳома Богданычъ, тетку въ Москвѣ живую не заставъ. Наслѣдство надо было пріймать послѣ нея, съ мужемъ твоимъ дѣлиться; такъ это тотъ все и робилъ, по тѣмъ имѣніямъ жилъ, а пріѣдетъ назадъ, сидитъ дома, сюда не ѣздилъ; нужно переговорить ему съ Ѳомой Богданычемъ, такъ старый мой къ нему ѣдетъ, въ Селище.
— Понятно, сказала Любовь Петровна, — онъ избѣгалъ васъ, ему невозможно было встрѣчаться съ вами. Но странно, неужели дядюшка этого не замѣчалъ?
Анна Васильевна пропустила эти слова безъ отвѣта, будто и не слыхала ихъ.
— И не долго жилъ онъ послѣ того, продолжала она;- не даромъ ударила его та пуля: открылась у него чахотка. Все хуже ему стало, да хуже, и ничего про то не говорилъ мнѣ мой Ѳома, черезъ другихъ людей знала я, — а на другой годъ, какъ прилетѣли журавли, такъ онъ и кончился. Два дня предъ тѣмъ, какъ ему умереть, Ѳома и домой не пріѣзжалъ, все у него коло постели сидѣлъ. Тяжко мнѣ было за эти дни, Любочка, — чуяла я, что смерть пришла за тѣмъ человѣкомъ, что чуть меня несчастною на вѣки не сдѣлалъ, а только и не скажу тебѣ, какъ жалѣла я о немъ, сидючи одна въ своей: горницѣ и поминаючи молодость свою и прежнее все… Какъ заплющилъ онъ очи, обмыли его и на столъ положили, тоде только вернулся мой Ѳома, и ко мнѣ прямо. — Что? спрошу его. "Кончился Тимоѳней Евграфычъ", говоритъ, — и горько, горько заплакалъ и я за нимъ. — "Ганна", сказалъ онъ опять, — "не откажи принять, что онъ предъ смертью просилъ меня отдать тебѣ". И показываетъ мнѣ тотъ образокъ, что носилъ онъ, какъ обѣщался, до могилы, — побитый былъ онъ весь отъ пули… — Пріймаю, говорю, Ѳома, только этотъ человѣкъ виноватъ былъ предо мною, а больше еще предъ тобой виноватъ; не говорила я тебѣ, пока онъ живъ былъ… A онъ и кончить мнѣ не далъ. — "Не треба, говоритъ, все я знаю"! — Какъ знаешь? — "А такъ!" — Кто-жь тебѣ могъ сказать? — "Онъ самъ говорилъ, — какъ я только тогда вернулся съ Москвы, какъ на духу исповѣдалъ онъ мнѣ все, Ганна, что было тогда у васъ". Я вся омлѣла, Любочка, отъ тѣхъ словъ его. — И ты, говорю, простилъ его, Ѳома? A онъ, Божья душа, обнимать меня сталъ. — "Какъ, говоритъ, не простить ему было, Ганнуся, когда добре зналъ я, какъ онъ любилъ тебя и какъ страдалъ по тебѣ; можетъ, въ недолѣ его и была-то одна минута счастія во всей его жизни, и за ту плакалъ онъ каждый день, пока жмзнь кончилъ!… И обнялись мы тогда съ моимъ старымъ, а образокъ, что тотъ мнѣ оставилъ, навѣсилъ мнѣ самъ Ѳома на шею, и ношу я его съ того мига съ крестикомъ моего Павлика, — не стало, еще черезъ годъ, и того моего голубчика сизаго, — съ ними и заховаютъ меня, Любочка…