Послышалось тихое всхлипыванье и громкій звукъ спѣшныхъ, горячихъ поцѣлуевъ.
— Ахъ вы, милая, безцѣнная моя, перерывающимся голосомъ говорила Любовь Петровна, — что вы за удивительные люди съ дядюшкой!
— Простые люди, Любочка, жить стараемся, какъ Богъ велѣлъ, отвѣчала Анна Васильевна.
— Какъ Богъ велѣлъ? послѣ довольно долгаго молчанія тихо и медленно повторила красавица. — Да, — но это очень тяжелое!…
XXI
— Ахъ, Любочка…. начала было говорить Анна Васильевна, но была прервана на полусловѣ запыхавшимся и дребезжавшимъ какъ надорванная струна голосомъ того самаго, кого она за минуту предъ этимъ назвала "Божьею душой". Божья душа съ хохотомъ ввалился въ бесѣдку, зацѣпивъ за дверь такъ, что стекла въ ней зазвенѣли.
— Чего вы ховаетесь? съ хохотомъ напустился онъ на двухъ дамъ. — Я васъ по всему дому ищу, съ жару какъ крыса употѣлъ, — а онѣ, о, во храмъ отдохновенія позапрятались! Бѣгалъ ажъ до села, думалъ, сидитъ Гольдманъ съ большаго жару дома, да люльку палитъ себѣ, а тамъ его нема, — я назадъ, а Богунъ ко мнѣ бѣжитъ: маіоръ, каже, въ манежу, жеребцовъ нашихъ на кордѣ гоняетъ. Я туда, а конюхъ говоритъ: былъ, да до дому пишелъ. A нехай его бисъ! Я опять туда, — а онъ самъ, долговязый, оттуда. Ну я его, какъ сказалъ вамъ, Любовь Петровна, въ тотъ мигъ за чуприну: говори, говори, выложь правду, какъ галушку на столъ!
И онъ закатился новымъ, заразительнымъ смѣхомъ, отъ котораго я самъ едва могъ удержаться, — такъ забавно мнѣ представилось вдругъ это невообразимое зрѣлище маленькаго, кругленькаго Ѳомы Богдановича, ловящаго "за чупрыну" безконечно длиннаго, мрачнаго и притомъ же лысаго какъ колѣно командора.
— И онъ вамъ выложилъ всю правду? смѣясь спросила Любовь Петровна.
— A такая его правда, что самъ онъ ничего не знаетъ. И Борисъ тотъ востроносый слышалъ, — звонятъ, да не знаетъ, чи къутренней, чи къ вечерней. A и гдѣ онъ самъ?
— Кто? спросила Анна Васильевна.
— Да Борисъ тотъ, — его французъ по всѣмъ куткамъ дома ищетъ. Не бывалъ онъ здѣсь? спросилъ Ѳома Богдановичъ и забѣгалъ по комнатѣ.
— Онъ меня сейчасъ откроетъ! съ ужасомъ сказалъ я себѣ и даже закрылъ глаза отъ страха. Къ снастію выручила Любовь Петровна.
— Не былъ, дядюшка, успокойтесь, отвѣчала она ему. — Такъ что же говорилъ вамъ господинъ этотъ, маіоръ, который у васъ лошадей на кордѣ гоняетъ?
— A говорилъ, что приходилъ въ нему раненько утромъ баронъ и сказалъ ему, что треба ему до К. ѣхать, — ну, какъ самъ онъ во мнѣ пишетъ, о! — что приказа тамъ ихняго по полку, — это насчетъ того, чтобъ ему на мѣсто Гольдмана эскадрономъ нашимъ командовать, — что приказъ тотъ, говорю, не вышелъ, такъ онъ будетъ полковника просить, — чтобы другаго кого-съ назначили, а онъ ни за что не можетъ эскадроннымъ быть, — о! Долговязый сердился на него за то, потому, говоритъ, опять дѣло потянется, пока полковникъ другаго назначитъ, а онъ, маіоръ нашъ, скоро самъ захочетъ до себя ѣхать, пока осень не пришла, потому тамъ у нихъ хуже еще, чѣмъ у насъ, грязь невылазная. Только баронъ его не послухалъ и уѣхалъ.
— И все? спросила его племянница.
— A кажу-жь вамъ, съ досадой отвѣчалъ Ѳома Богдановичъ, — не знаетъ тотъ кикимора больше нашего.
— Бѣдный дядюшка! засмѣялась Любовь Петровна, — и вы изъ-за этого путешествовали по такому солнцу?
— Солнце меня любитъ: на сало не стопитъ, захохоталъ онъ опять.
— Труда не стоило. Уѣхалъ человѣкъ, — Богъ съ нимъ, нечего болѣе о немъ думать! рѣшительнымъ, почти строгимъ голосомъ промолвила Любовь Петровна.
— A правда твоя, правда! радостно-одобрительно воскликнула на это Анна Васильевна.
— Правда, правда, передразнилъ Ѳома Богдановичъ.- A ты, о, лучше правду скажи, скоро-ли обѣдъ? Заговорилъ о салѣ, о, — іисты захотѣлось.