— A скоро, думаю, отвѣчала она. — Гостей много у насъ сегодня?
— A какіе гости! отгрызся Ѳома Богдановичъ, — поразъѣхались всѣ. Дарья Павловна тутъ; ну, офицеровъ будетъ два, а то три; Золоторенко старый, — добрый сосѣдъ, спасибо, — пятый день живетъ; Пушковскій тутъ съ Мокшицкимъ, да исправничиха сейчасъ прикатила и съ собой изъ артиллеріи когось привезла, — въ первый еще разъ у насъ. Артиллерія отъ насъ далеко стоитъ, пояснилъ онъ, — такъ мало ихъ сюда ѣздитъ, а офицерія тамъ, говорятъ, все ученые. Вы, можетъ, такихъ любите, Любовь Петровна?
— До страсти, пресерьезно отвѣчала она на это.
— A что давно не сказали! Къ Успенію всю батарею вамъ сюда выпишу! Ну, ходимъ обѣдать!
— Вы вѣчно такъ бѣгаете, дядюшка, послышался голосъ уходившей красавицы, — что я не въ состоянія догнать васъ; не ждите меня, я дойду одна потихоньку…
Я далъ имъ удалиться, и вслѣдъ затѣмъ, выбравшись изъ своей засады, юркнулъ въ боковую аллею, гдѣ не рисковалъ съ ними встрѣтиться.
Я шелъ, взволнованный, смущенный всѣмъ тѣмъ, что хнѣ такъ нечаянно довелось услышать, какъ вдругъ на поворотѣ аллеи чуть не наткнулся на Любовь Петровну. Я тотчасъ же шмыгнулъ въ сторону: мнѣ представилось, что она остановитъ меня, станетъ спрашивать, откуда я иду и гдѣ пропадалъ до сихъ поръ. Но она меня и не замѣтила. Она шла тихими, тихими шагами, держа низко надъ головой маленькій зонтикъ, отъ котораго тѣнь падала ей на лицо до самаго подбородка. Глаза ея были опущены, и въ медленной ея походкѣ сказывалась глубокая, почти болѣзненная усталость. Я жадно глядѣлъ ей вслѣдъ и говорилъ себѣ: я знаю, отчего ты такъ блѣдна и печальна, о комъ ты думаешь теперь… Но его нѣтъ, ты сама не хотѣла… онъ не "притулить" тебя въ груди своей, не будетъ цѣловать эти темные, синіе глаза и эти бѣлыя, полныя плечи твои, что такъ чудно сквозятъ сквозь твое кисейное платье. О, есть другой, и этотъ другой — за одинъ твой нѣжный взглядъ готовъ бы былъ отдать всю свою молодую жизнь…
Она прошла, не догадываясь, какъ "безумно любилъ я ее" въ эту минуту. Я вздохнулъ глубоко и пошелъ за ней, стараясь попадать ногой въ едва замѣтные слѣды, оставляемые узенькими ея подошвами на пескѣ дорожки; все же пріятно, думалъ я, чтобы нога моя ступала именно на тѣ мѣстечки, по которымъ проходила ея маленькая ножка.
Она уже всходила на террасу.
Тамъ на скамьѣ, подъ липой, съ газетой въ рукѣ, сидѣлъ одиноко Булкенфрессъ и какъ будто поджидалъ ее: расшаркиваясь и низко кланяясь, онъ подбѣжалъ въ ней, едва только ее завидѣлъ. Она остановилась, съ удивленіемъ, показалось мнѣ, повернувъ голову въ музыканту. Онъ торопливо замахалъ руками, заговорилъ. Разстояніе, на которомъ я находился отъ нихъ, не дозволяло мнѣ слышать ни одного слова; но я могъ видѣть, какъ Булкенфрессъ сѣменилъ и извивался ужомъ, стоя предъ красавицей, какъ передергивалъ онъ плечами и вскидывалъ на нее глазами поверхъ спадавшихъ съ его носа очковъ; какъ старался онъ въ чемъ-то, повидимому, убѣдить ее, какъ наконецъ что-то, чего я различить не могъ, какъ будто перешло изъ его руки въ ея руку. Я прибавилъ шагу; забѣжавъ за деревья, я уже близко подходилъ въ нимъ. Но вотъ Любовь Петровна кивнула слегка музыканту, еще ниже опустила свой зонтикъ и быстрою, вдругъ перемѣнившеюся походкой повернула вправо, по направленію своего павильона.
Я вышелъ въ свою очередь на террассу.
Музыкантъ глядѣлъ въ слѣдъ красавицѣ и улыбался, моргая своими лукавыми и подслѣповатыми глазками.
Онъ обернулся на шумъ моихъ шаговъ.
— Вы откуда? спросилъ онъ, окидывая меня подозрительнымъ взглядомъ.
— Какъ видите, изъ сада.
— И давно приходили сюда?
— Давно, отвѣчалъ я, смотря на него во всѣ глаза.
Музыкантъ видно смутился.
— Да гдѣ вы былъ? Я сейшасъ имѣлъ честь разговаривайть съ madame von-Lubianski….
— Да, я видѣлъ.
— Что вы видѣлъ? тревожно воскликнулъ онъ.
— Что вы разговаривали съ madame von-Lubianski.
Онъ глянулъ на меня поверхъ очковъ, точно козелъ, готовящійся бодаться, и вдругъ захохоталъ.
— О, я вижу, сказалъ онъ, — што вы… какъ это свазывайть по-русски?… да! што вы большой балагуръ, молодой шловѣкъ!
— Не знаю, кто балагуръ, только не я! воскликнулъ я, обидясь.
— О, о, сейшасъ и фейерверкъ, пуфъ, пуфъ! Quelle cheunesse (jeunesse) imbetueuse! (impétueuse), продолжалъ онъ смѣяться.
— Никакого тутъ фейерверка нѣтъ, а только я удивляюсь, Herr Bogenfrisch, съ чего вы вздумали называть меня балагуромъ, когда я вамъ ничего балагурнаго не говорилъ, старался промолвить я это съ наибольшимъ хладнокровіемъ и достоинствомъ.