Время шло между тѣмъ. Успеньевъ день былъ уже недалеко, и вотъ, въ одно прекрасное утро, въ мою комнату вкатился Ѳома Богдановичъ съ письмомъ ко мнѣ отъ матушки. Главная его сущность состояла въ томъ, что батюшкѣ лучше, но что докторъ никакъ не согласенъ отпустить его пока изъ К., и что поэтому ни онъ, ни матушка никакъ не могутъ опредѣлить времени возвращенія своего въ деревню. Въ самомъ концѣ сказано было, что письмо это съ посылкой доставятъ намъ вѣроятно Рындины, собирающіеся скоро ѣхать въ Богдановское.
— Саша здѣсь? вскрикнулъ я, когда дошелъ до этого мѣста, вопросительно обернувшись къ Ѳомѣ Богдановичу, который тѣмъ временемъ болталъ съ моимъ наставникомъ на своемъ забавномъ французскомъ жаргонѣ.
— Саша! A съ чего ты взялъ? воскликнулъ онъ въ свою очередь, подбѣгая во мнѣ.
Глаза его такъ и прыгали.
— Мама мнѣ пишетъ про посылку…
Ѳома Богдановичъ не далъ мнѣ кончить.
— Другой, другой посылку тебѣ привезъ.
— Баронъ… началъ было я.
Онъ кинулся на меня и зажалъ мнѣ ротъ рукой.
— A ты молчи! съ хохотомъ заговорилъ онъ, — ходимъ скорѣе за тою посылкой!
И, схвативъ за руку, онъ потащилъ меня, мимо недоумѣвавшаго Керети, въ корридоръ.
— A слухай же ты, Боренька, зашепталъ онъ тутъ, уцѣпившись обѣими руками за пуговицы моей куртки, — никому ты не говори, потому я хочу, чтобъ это сюрпризъ былъ на Успеніе… Такой будетъ имъ всѣмъ сюрпризъ, о побачишь!…
И онъ, заранѣе ликуя, принялся мнѣ торопливо сообщать, что посылку и письмо прислалъ баронъ Фельзенъ съ Трухачевымъ изъ Юрасовки, деревни верстахъ въ 25-ти отъ Богдановскаго, гдѣ стоялъ другой эскадронъ того полка, въ которомъ служили они оба, и что баронъ будетъ теперь тѣмъ, а не нашимъ эскадрономъ командовать, а Гольдманъ останется у насъ до осени, и что Трухачевъ далъ Ѳомѣ Богданоничу офицерское свое слово, что баронъ пріѣдетъ на Успеніе…
— И окрутилъ я опять того Трухачева тѣмъ же его словомъ офицерскимъ, попрыгивая отъ радостнаго волненія съ ножки на ножку, продолжалъ Ѳома Богдановичъ, — что не смѣетъ онъ никому ни голосомъ, ни какимъ другимъ сортомъ открыть про барона, пока самъ не пріѣдетъ тотъ. — Такъ и ты-жь смотри, востроносый, какъ маму любишь, клятву мнѣ сейчасъ давай, что никому про то въ домѣ не откроешь, ни даже французу твоему…. A коли, можетъ, онъ пытать тебя будетъ, черезъ кого ты посылку получилъ, говори на меня, да и все! Пусть идетъ до меня, откуда я получилъ. Ну, давай скорѣе клятву, давай!
Я обѣщалъ ему, и онъ стремглавъ понесся внизъ по лѣстницѣ.
— Qui donc а apporté cela? спросилъ меня Керети, когда я вернулся въ комнату въ сопровожденіи Максимыча, вносившаго довольно объемистую матушкину посылку.- Ce n'est pas jour de poste ce me semble?
Я отвѣчалъ, что доставилъ мнѣ Ѳома Богдановичъ.
— A ему же кто?
— Не знаю, невольно улыбнувшись, сказалъ я.
Керети усмѣхнулся тоже и приподнялъ плечи.
— Et pourquoi en fait il mystère le brave homme? on dirait qu'on ne le sait pas!
— A вы развѣ знаете? спросилъ я въ свою очередь, не безъ любопытства.
— Не трудно догадаться, объяснилъ мой французъ, — въ первомъ письмѣ вашей матушки было означено то лицо, чрезъ которое она думала прислать вамъ это, — а я знаю, что это лицо — ce personnage est dans la contrée depuis quelqus jours.
— Вы это знали! съ удивленіемъ воскликнулъ я. Какимъ же образомъ?
— Devinez! засмѣялся Керети.
— Je devine, сказалъ я, сообразивъ, что Булкенфрессъ могъ объ этомъ знать и передать ему.
Его лицо перемѣнило выраженіе; онъ почти строго взглянулъ на меня и отвѣчалъ, что если я и отгадалъ, то могу это держать про себя, и что вообще ни ему, ни мнѣ нѣтъ никакого дѣла до того, что происходитъ въ домѣ, временно пріютившемъ насъ, и что чѣмъ скромнѣе буду я себя держать въ этомъ отношеніи, тѣмъ это будетъ приличнѣе и сообразнѣе съ образомъ дѣйствій d'un enfant de bonne maison.
Я выслушалъ его наставленіе съ достодолжного почтительностію.
"Только зачѣмъ же тогда нужно было ему говорить мнѣ: devinez?" не могъ я не подумать при этомъ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
XXIV
Наступилъ и Успеньевъ день. Съ ранняго утра началась суетня; только и слышно было, что звонъ колокольцевъ, лошадиный топотъ и фырканье на дворѣ, бѣготня по лѣстницѣ, шуршанье и лязгъ чемодановъ и сундуковъ, тащимыхъ людьми по корридору. Что воды въ ростопель приливали гости и исчезали въ отводимыхъ имъ комнатахъ, — но наводненіе ежеминутно росло, и вновь прибывавшіе начали слоняться по всѣмъ угламъ, въ ожиданіи себѣ пріюта: уже не хватало помѣщенія. Ѳома Богдановичъ влетѣлъ къ намъ съ Керети какъ угорѣлый, съ просьбой опростать скорѣе нашъ апартаментъ. Онъ, какъ сказалъ Любови Петровнѣ, послалъ приглашеніе на этотъ день всей, артиллерійской батареѣ, стоявшей верстахъ въ 80 отъ Богдановскаго, — вся батарея и прибыла, то-есть толстѣйшій полковникъ и четыре тоненькихъ офицера; "люди все полированные", говорилъ чуть не съ отчаяніемъ Ѳома Богдановичъ, "а ткнуть ихъ нема куда!" Ткнуть ихъ онъ и рѣшилъ въ наши комнаты: я долженъ былъ перейти въ Васѣ, а наставникъ мой отправиться во флигель къ пріятелю своему Булкенфрессу, — причемъ Максимычъ чуть не наговорилъ грубостей хозяину за безпокойство, причинявшееся этимъ его господамъ, но тотъ только рукой махалъ и въ попыхахъ своихъ, спѣша скорѣе ввести новоприбывшихъ въ опорожняемую нами комнату, ткнулъ ихъ дѣйствительно на лахань съ грязною водой, которую въ эту минуту выносилъ изъ нея мой дядька. Огромный животъ батарейнаго командира въ ужасѣ подался назадъ; мутные мыльные ручьи стекали съ его поверхности на новехонькіе панталоны и какъ зеркало свѣтлые сапоги полковника. Ѳома Богдановичъ кинулся за полотенцемъ, "полированные" офицеры съ трогательнымъ единодушіемъ вытащили разомъ платки свои изъ кармановъ. Одинъ Максимычъ, равнодушный къ несчастію ближняго, спокойно подобравъ съ пола черепки упущеной имъ изъ рукъ лохани, вынесъ ихъ прочь, не повернувъ даже головы на сѣтованье и оханье смущеннаго такимъ пассажемъ артиллерійскаго вѣдомства…