Передъ самою обѣдней, въ ту минуту, когда все, что было въ домѣ, старые и малые, собиралось на крыльцо, чтобы всѣмъ разомъ отправиться въ церковь, показалась издали, словно несшаяся вмѣстѣ съ колокольнымъ звономъ, и съ грохотомъ подкатила къ подъѣзду щегольская и здоровая коляска генерала Рындина. Ѳома Богдановичъ, уже успѣвшій принарядиться во фракъ и въ свѣтлыя брюки, кинулся со всѣхъ ногъ встрѣчать его — и принялъ къ себѣ на грудь Сашу, выскочившаго изъ коляски первымъ и съ такимъ азартомъ, что они непремѣнно оба свалились бы съ ногъ, еслибы не случился тутъ длинный майоръ Гольдманъ, который уперъ могучую длань свою въ спину Ѳомы Богдановича и тѣмъ спасъ его отъ постыднаго крушенія. Сашу между тѣмъ подхватила на лету вся "орда" товарищей, давно нетерпѣливо ожидавшихъ его пріѣзда. Онъ переходилъ изъ объятій въ объятія. Жабинъ привѣтствовалъ его даже какими-то стихами изъ Державина.
— Здорово, здорово, Вася, пробасилъ, облобызавъ предварительно трижды Ѳому Богдановича, старикъ генералъ, давая поцѣловать племяннику небольшое оставшееся свободнымъ отъ волосъ мѣстечко на щекѣ своей, — все вверхъ тянешься; на службу царскую пора бы! Я вотъ Сашу на-дняхъ въ Питеръ везу, въ корпусъ… Ну, а что, — какъ отцу твоему?
— A совсѣмъ молодецъ, не далъ отвѣчать Васѣ Ѳома Богдановичъ, — кулакомъ теперичка вола свалитъ!
Генералъ разразился смѣхомъ.
— Люблю за сравненіе, молвилъ онъ, обнявъ и трепля хозяина по спинѣ. - A сестрица что, въ вожделѣнномъ?… A вотъ она сама, красавица писанная! воскликнулъ онъ — и двинулся на встрѣчу Любови Петровнѣ, вышедшей изъ садовой калитки и подымавшейся на крыльцо.
Она била въ большой круглой соломенной шляпѣ и длинномъ бѣломъ арабскомъ бурнусѣ. который падалъ съ ея плечъ какими-то удивительно благородными и красивыми складками. Она всѣхъ точно освѣтила своимъ появленіемъ.
— Эка пава! крикнулъ Ѳома Богдановичъ.
— Пожалуйте ручку, сказалъ генералъ и, овладѣвъ ею, повернулъ ладонью вверхъ и поцѣловалъ въ отверстіе перчатки. — Герасиму, слышалъ, лучше; душевно поздравляю. Ну, а вы сами?
— Вашими молитвами, прозябаю понемножку, молвила она улыбаясь.
— Въ эдакомъ раю-то прозябать! захохоталъ генералъ Рындинъ, махнувъ рукой на окрестность. — Отсюда и не выѣхалъ бы кажется…
— Я и не намѣрена, поспѣшно сказала Любовь Петровна, сдвинувъ брови.
— A я и не пущу! молодецки топнулъ ногой Ѳома Богдановичъ.
— A впрочемъ, продолжалъ генералъ, покручивая усы и смѣясь всею грудью, — я полагаю, сестрица, вы и въ царствѣ небесномъ нашли бы законную причину Господу Богу жалобу подать, еслибы вамъ, съ примѣру, запрещено тамъ было ангеловъ съ ума сводить? Такъ я говорю-съ?
— Я нахожу и теперь самую законную причину на васъ жаловаться, только не знаю кому, за ваши неумѣстныя шутки, полуусмѣхаясь, полусердясь, отвѣчала она на это.
— Какія же шутки, помилуйте-съ! не унывалъ расходившійся генералъ. — Я недавно еще имѣлъ случай видѣть одну изъ вашихъ жертвъ.
Любовь Петровна подняла на него глаза.
— Вы старый шутъ! съ громкимъ смѣхомъ проговорила она и, отвернувшись отъ него, заговорила съ Трухачевымъ, который такъ и вился подлѣ нея, улавливая видимо случай обратить на себя ея вниманіе.