— Знаю. Вася улыбнулся. — Какъ же это онъ ее бралъ?
Мнѣ показалось, что Вася не вѣритъ мнѣ.
— Спросите всѣхъ, всѣ знаютъ, я ужь конечно не буду лгать, увѣрялъ я его, нѣсколько обиженный, — онъ у Наполеона служилъ.
— Гдѣ же онъ теперь?
— Онъ недалеко отсюда живетъ, у Ѳомы Богдановича арендуетъ имѣніе, Селище называется, отсюда версты четыре всего, и отъ насъ близко…
Черезъ четверть часа я успѣлъ передать ему біографіи и родословныя всей нашей веселой компаніи, начиная съ самого себя, описать наши съѣзды въ Богдановскомъ по праздничнымъ днямъ, наши шумныя забавы…
До дому было съ версту. Разговаривая, мы стали мало-по-малу отставать отъ прочихъ.
— Здѣсь бываетъ такъ весело всегда, говорилъ я. — Вы въ первый разъ въ Богдановскомъ?
— Я былъ здѣсь ребенкомъ, но не помню… Да, сказалъ онъ съ разстановкой, — здѣсь хорошо, есть просторъ глазамъ! Какъ широко! Прелесть!
Онъ видимо думалъ совсѣмъ о другомъ, чѣмъ я. Онъ озирался кругомъ, на село, на лѣсъ, на поля, пропадавшія въ свѣтлой дали…
Онъ откинулъ голову назадъ; глаза его сіяли.
— За границей этого не увидишь… простора этого, договорилъ онъ, снимая съ головы фуражку и откидывая назадъ свои длинные волосы, которые вѣтромъ все относило ему на глаза.
— A вы были за границей?
— Два года слишкомъ, отвѣчалъ онъ съ замѣтнымъ оттѣнкомъ грусти въ голосѣ.
— Скажите, спросилъ я, — весело за границей жить?
— Не знаю… Мы ѣздили для отца… Онъ боленъ третій годъ…
— Такъ давно! Что же съ нимъ такое?
Глаза Васи мгновенно потускнѣли; онъ отвернулся.
— Онъ безъ ногъ и безъ языка, въ параличѣ… проговорилъ онъ глухо, не смотря на меня.
— Параличъ! это ужасно! Не говорить! ничего не понимать! И я содрогнулся невольно.
— Не понимать! воскликнулъ быстро Вася, поворачиваясь ко мнѣ:- кто это вамъ сказалъ?
— Ваша матушка, чуть не отвѣтилъ я, но остановился. Я смутно понялъ, что этого не слѣдуетъ говорить ему. — Я думалъ… параличъ… пробормоталъ я.
— Папа видитъ все, понимаетъ… онъ хочетъ говорить и не можетъ… Вотъ что ужасно!…
На блѣдной щекѣ Васи засверкали слезы…
— Саша вѣрно захочетъ въ войну играть. Вы будете? сказалъ я поспѣшно, не зная, какъ разсѣять его.
"Зачѣмъ это я спросилъ его объ отцѣ," укорялъ я себя. "Какой это день сегодня вышелъ для меня несчастный!"
— Не знаю, я никакихъ игръ не знаю, отвѣчалъ онъ улыбаясь и видимо черезъ силу.
Я взглянулъ на него съ удивленіемъ.
— Вѣдь я одинъ: у меня нѣтъ ни братьевъ, ни сестеръ, объяснилъ онъ съ тою же улыбкой и тою же звучащею въ голосѣ грустью.
— A Саша вамъ не родня?
— Онъ мнѣ двоюродный братъ…. но мы вѣдь съ нимъ врозь живемъ.
— Двоюродный братъ! повторилъ я. — Такъ вотъ почему генералъ называлъ вашу maman сестрицей?
— Да, она родная сестра покойницѣ Сашиной матери.
— Вы и Аннѣ Васильевнѣ родня тоже?
— Отецъ мой родной племянникъ Ѳомы Богдановича, сынъ его сестры; она была замужемъ за дѣдомъ моимъ, Лубянскимъ.
— Вы теперь изъ-за границы пріѣхали? спросилъ я опять Васю.
— Да, недавно. Мы пріѣхали теперь изъ К., вмѣстѣ съ дядюшкой и Сашей.
— И этотъ офицеръ… баронъ… и онъ съ вами пріѣхалъ? старался проговорить я какъ можно равнодушнѣе.
— Да, сказалъ Вася сквозь зубы.
— Онъ служитъ у вашего дядюшки?
— Да, кажется. Онъ ѣхалъ впередъ, заготовлялъ намъ лошадей.
— Раавѣ это надобно? Это его должность?
— Не знаю, отвѣчалъ онъ отрывисто и пожалъ плечами. Можетъ быть онъ и изъ удовольствія…. не знаю.
— A онъ мнѣ очень не нравится! сказалъ я по нѣкоторомъ молчаніи, между тѣмъ какъ на языкѣ такъ и вертѣлось спросить его: отчего онъ не любитъ гусара?
Вася быстро обернулся на меня.
Я невольно опустилъ глаза.
Не знаю, что прочелъ онъ на моемъ лицѣ, но онъ не отвѣтилъ мнѣ ни слова, и мы молча продолжали путь.
Подходя въ дому, мы услышали веселые крики и смѣхъ. Это былъ Саша, поднимавшійся на крыльцо съ толпой мальчиковъ. На его плечахъ сидѣлъ маленькій Опицкій и понукалъ его ногами, крича писклымъ голоскомъ: "ну, ну, живѣе, въ галопъ!" Они дорогой помирились.
VI
Какъ пчелы на пасекѣ въ знойный день, жужжали гости въ высокой залѣ въ два свѣта, съ хорами, въ которой отбывались по большимъ днямъ пиры Ѳомы Богдановича. Въ столовой помѣщались дамы и дѣвицы. Изъ-за растворенныхъ дверей ея можно было любоваться впрочемъ эполетами генерала Рындина; они сверкали какъ-то особенно торжественно среди женскихъ платьевъ. Генералъ одинъ удостоился этой чести. Вся остальная мужская компанія собрана была въ залѣ. Въ углу, у окна, ближайшаго ко входу, отдѣльной группой собрался цѣлый полкъ учителей, гувернеровъ и дядекъ, "нашихъ просвѣтителей", какъ называлъ ихъ Саша Рындинъ, съ которымъ, сказать мимоходомъ, еще ни одинъ просвѣтитель не могъ ужиться долѣе недѣли. Между ними стоялъ и Керети. Увидѣвъ меня, онъ кивнулъ мнѣ ласково головой, но не отдѣлился отъ группы собратій, изъ которой отъ времени до времени вырывались глухіе взрывы сдерживаемаго хохота. Это потѣшалъ публику нѣмецъ-музыкантъ, жившій у Галагаевъ, маленькій человѣчекъ на дряблыхъ ножкахъ, съ серебряными очами, вѣчно спадавшими съ его крошечнаго ястребинаго носа. Настоящая фамилія его была Богенфришъ, но всѣ, даже Ѳома Богдановичъ, звали его почему-то Булкенфрессъ — прозвище, на которое онъ обыкновенно отвѣчалъ слѣдующимъ витцемъ: "да, я люблю булка, когда она свѣжая и румяная есть, какъ щеки у молодой прачка". Булкенфрессъ говорилъ на всѣхъ языкахъ и на всѣхъ одинаково дурно, но имѣлъ даръ съ невозмутимѣйшимъ хладнокровіемъ отпускать такія штуки, отъ которыхъ эти господа чувствовали даже и на другой день колотья въ боку.