— A спать какъ же ты подъ это будешь? заботливо спросилъ его Вася.
— Лучше… сна, отвѣчалъ онъ, закрывая глаза, — хорошо… мнѣ… идите…
Мы отправились внизъ.
Все звончѣе гремѣлъ и заливался, и такъ и забиралъ за душу чудный полонезъ Огинскаго; тамъ было, въ особенности, одно мѣсто, — такое задумчивое и съ тѣмъ вмѣстѣ увлекающее, что каждый разъ, какъ повторялось оно, меня всего передергивало: не то заплакать хотѣлось, не то вскочить на самаго бѣшенаго изъ жеребцовъ Ѳомы Богдановича и понестись на немъ въ степь, и скакать до тѣхъ поръ, пока никакой силы уже не станетъ… Мнѣ былъ хорошо извѣстенъ этотъ полонезъ, — я его уже не разъ слышалъ въ Богдановскомъ, и старикъ Опицкій даже разсказывалъ какъ-то при мнѣ Ѳомѣ Богдановичу, что композиторъ его, наскучивъ жизнью, велѣлъ себѣ сыграть эту вещь въ послѣдній разъ и, дождавшись того самаго любезнаго мнѣ мѣста, пустилъ себѣ пулю въ самое сердце, и что съ тѣхъ поръ, въ память его, мѣсто это при исполненіи всегда сопровождается пистолетнымъ выстрѣломъ. Я передалъ это теперь Васѣ, пока мы пробирались съ нимъ по корридору въ залу, прибавивъ, что Ѳома Богдановичъ очень перепугался тогда и объявилъ, что ни за что не позволитъ стрѣлять у себя въ домѣ, въ чью бы то память ни было.
— Онъ не изъ храбрыхъ, Ѳома Богдановичъ, говорилъ я Васѣ смѣясь.
Но, къ удивленію моему, Вася вдругъ поблѣднѣлъ при этомъ разсказѣ; онъ остановился и, вперивъ въ меня какой-то странный, смущенный взглядъ, спросилъ:
— На этомъ самомъ мѣстѣ… прямо въ сердце? И когда отыграли, — его нашли уже, вѣрно, мертвымъ?…
— Да, но я только этому не вѣрю. Старикъ Опицкій очень хорошій старикъ, но знаешь, когда онъ начнетъ про своихъ польскихъ героевъ, онъ много выдумываетъ… Папа называетъ его за это monsieur de Crac…
— Какая смерть!… проговорилъ тихо мой пріятель уже въ дверяхъ залы…
Она горѣла огнями, — съ перваго раза даже глазамъ было больно. На хорахъ помѣщался большой, извѣстный во всей губерніи, оркестръ богатаго князя Пузины, выписанный къ этому дню въ Богдановское. Шурша накрахмаленными юбками и звеня шпорами, выступали по паркету одна за другою пары.
Впереди всѣхъ шелъ генералъ Рындинъ. Онъ велъ подъ-руку хозяйку и весело улыбался ей изъ-подъ нафабренныхъ усовъ, потряхивая своими толстыми эполетами. Анна Васильевна, маленькая, худенькая, пресмѣшно какъ-то подпрыгивала, чтобы не отставать отъ своего дюжаго, далеко забиравшаго впередъ ногами кавалера. Ѳома Богдановичъ немедленно слѣдовалъ за нею съ Дарьей Павловной, которая, какъ жена сосѣдняго уѣзднаго предводителя, была самою почетною дамой бала; онъ былъ все въ тѣхъ же неизмѣнныхъ своихъ нанковыхъ панталончикахъ и синемъ фракѣ,- за то въ бѣломъ жилетѣ и такомъ же крѣпко-накрѣпко накрахмаленномъ и высочайшемъ галстукѣ, длинные концы котораго торчали кверху, въ видѣ заячихъ ушей;- онъ такъ сѣменилъ ножками и празднично выпиралъ брюшко свое впередъ, будто говорилъ своимъ зрителямъ: "а такъ, такъ, добрые люди, вотъ это самое брюшко принадлежитъ самому счастливому помѣщику во всей вселенной!" Дама его глядѣла не менѣе оживленною, не менѣе счастливою. Дарья Павловна была очень авантажна, въ палевомъ газовомъ платьѣ, убранномъ васильками и золотыми колосьями, такая румяная, быстроглазая. пухленькая… "Вѣдь въ нее можно было бы влюбиться сегодня", подумалъ я, "еслибы здѣсь не было божества"…
О, Господи, какъ хороша была въ этотъ вечеръ Любовь Петровна, въ вѣнкѣ изъ живыхъ лилій подъ свѣтлою косой, и сама бѣлая, стройная, воздушная — какъ эти лиліи! Точно по рѣчной глади скользила ея легкая поступь; длинные глаза сіяли такимъ страннымъ, точно сквозь туманъ прорывавшимся, блескомъ…
припомнились мнѣ, едва увидѣлъ я ее, стихи Лермонтова, на-дняхъ прочитанные и выученные нами съ Васей наизусть;- русалкой, именно русалкой глядѣла она въ этотъ вечеръ. Она улыбалась. очевидно не слушая его, своему бравому кавалеру, старому наполеоновскому улану, Опицкому, безъ котораго не обходился ни одинъ балъ Ѳомы Богдановича. Онъ былъ, видимо, очарованъ прелестью своей дамы и съ красивою старческою молодцеватостью наклонялся къ ней и приподнималъ въ то же время свой длинный сѣдой усъ, сгибая, по-польски, колѣни подъ тактъ полонеза и слегка притопывая ногой, обутою въ гусарскій съ золотою кистью сапогъ. Толстый артиллерійскій полковникъ велъ Галечку и уже пыхтѣлъ отъ усталости, не догадываясь, что Трухачевъ, шедшій за нимъ съ Angèle, повторялъ въ каррикатурѣ каждое его движеніе, его грузную походку, его сонную улыбку. Angèle хихикала на всю залу, а за нею звонкимъ смѣхомъ хохотала вся вереница слѣдовавшей за ними молодежи. Я подхватилъ Васю, за недостаткомъ дамы, и потащилъ его догонять другихъ.