Современный горожанин привык к чистоте, и даже слово «навоз» ему кажется неприличным. Но у крестьянского мира свои законы, и там навоз — ценнейшая вещь: это удобрение, это залог хорошего урожая. В нечерноземных областях России невеста, за которой в приданое давали два воза этого добра, считалась богатой. Для крестьянки навоз — это не просто «часть» ее коровы, это продукт не менее ценный, чем молоко. Поэтому магические действия с навозом считались равносильными ритуалу, проведенному над самим животным.
Лошадь в хлеву. Антон Мауве, середина XIX в.
The Rijksmuseum
Мы выходим из-под защиты боярышника и идем к другому колючему растению — шиповнику. Он в это время еще только покрывается листвой. Нам следовало бы дойти до терновника (колючей сливы), но он растет слишком далеко, а лишний крюк по широким, открытым всем ветрам аллеям нам будет действительно лишним. Хотя вдоль них все белым-бело от цветущих вишен, обещающих нам зверский холод. И, надо сказать, погода выполняет их обещание.
Чтобы согреться, хотя бы мысленно, поговорим о кострах.
В Центральной Европе празднование Юрьева дня подозрительно похоже на Бельтайн, и главным событием тоже будет огромный костер. В нем непременно будут жечь среди прочего ветки крыжовника, шиповника, терновника: все это должно уберечь людей и животных от нечисти.
Но в этих областях Европы у терновника и шиповника было и другое предназначение. Девушки вплетали их в косы перед тем, как отправиться на праздничное гулянье. Магия была вполне понятной: колючки должны были им помочь подцепить парня.
Нет, здесь слишком холодно и ветрено. Мы поспешим под защиту раскидистых туй, где продолжают цвести уже знакомые нам примулы. Как там у них дела? Да-да, сиренево-желтые потихоньку отцветают, зато появляются красные — те самые, которых нам не дождаться было на «Первоцветах».
На Егория цветы были исключительно благим символом. Их запекали в обрядовом хлебе, который скармливали скоту, чтобы он был здоровым. Цветами украшали подойники: доение в Юрьев день было ритуальным, оно должно было обеспечить хорошие надои в течение всего года.
Это отношение к цветам понятно: ведь примулы, «божьи ключики», — это и есть те ключи, которыми святой Юрий «отпирает» весну и траву.
И вот скотина заручилась божественной защитой и может идти пастись… А куда она, собственно, пойдет? «На луг» — скажут все. Но дело немного сложнее: в северных местностях скотину довольно часто пасли в лесу.
…Так что мы идем к дендрарию.
Я отпираю калитку, на которой написано, что это запретная зона. Мы проходим мимо кустов пионов, которые скоро будут фантастически красивы, а пока так невзрачны, что даже табличек с указанием сорта рядом с ними нет. А впереди перед нами густой массив дендрария уже приветливо покрыт молодой листвой.
Мы останавливаемся под моей любимой рябинкой: пусть группа полюбуется главным зданием МГУ.
В русской культуре есть два прямо противоположных образа: это леший и… нет, не водяной, не угадали. И не домовой. Не пытайтесь перебирать мифологических персонажей, все будет мимо.
Это… лес. Да, лес — это совершенно самостоятельная сила в русской мифологии, которая противоположна лешему.
Лес — это мир смерти. Но надо понимать, насколько понятие смерти различается в народной и городской культуре. Для горожанина смерть — событие редкое, и оно — катастрофа, за смертью нет ничего. И если в загробную жизнь людей некоторые верят, то, скажем, у спиленного в городе дерева нет никакого последующего бытия. Для крестьянина смерть — часть жизни, и за большинством смертей следует именно жизнь: они верят, что покойный помогает живым, а скотину и птицу убивают, чтобы люди были сыты, дерево же срубают, чтобы обогреть людей. Крестьянин боится смерти, потому что она происходит часто, слишком часто, и все же она никогда не будет катастрофой в круговороте бытия, где мертвая плоть становится перегноем и основой будущей жизни.
Лес. Анна Берент. 1920-е гг.
National Museum in Warsaw