- Слушай, друг... огонь есть?
- Есть, - говорю я, запрыгиваю на подножку автобуса и скрываюсь в салоне.
Fahrenheit 97.88
Коробка передач издаёт утробный звук, мощную отрыжку. Кажется, этот звук - неотъемлемый атрибут ПАЗа, его паспорт, пропуск в страну ухабов и ломающихся покрытий. Кажется, на заводе-инкубаторе идёт особый отбор, и если звук у новорожденной машины не той тональности, слишком тих или, паче того, отсутствует - её забраковывают, отправляют на пересборку, где молодую и смазанную деталь подвергают ржавлению, деформации и засору или, чего проще, заменяют на орган почившего собрата, который многолетним хрюканьем и поскрипыванием доказал свою верность традициям.
Сжатый воздух жмёт на поршень, выпрямляет ломаную дверь. Автобус с невероятной, присущей, кажется, только водителям автобусов филигранностью огибает такси, стоящее буквально в паре сантиметров впереди. Огибает и набирает ход.
Он стоит вблизи дверей, держась за поручень, слава тебе господи, слава тебе господи. Он всё ещё полон восторга и паники. В его мозгу вспыхивают сцены, одна нелепее другой. Ему чудится погоня, которой не может быть. Ему видится суд за преступление, даже не предусмотренное законодательством. Ему слышатся собственные извинения непонятно перед кем.
Ему тяжко. Ему плохо. Кажется, он вот-вот упадёт в обморок, твою мать, как же тут жарко, спина зудит просто адово, а от пота скоро в ботинках будет хлюпать. Ему хочется унять этот бешеный стук сердца - сердца маленького человека, совершившего мелкое злодеяние. Ему хочется дать отдых ватным ногам, покинуть позу, предназначенную для готовности что-то делать, куда-то двигаться, что-то совершать. Ему хочется полного покоя.
На следующей остановке грузная дама, сидящая рядом, встаёт и выбирается наружу, чёрт возьми, она сейчас разрежет меня надвое этой трубой. Место оказывается пустым. Он с сожалением смотрит на него, нет, на передние садятся лишь затем, чтобы снова встать через пару минут, ведь оно будет занято ещё одной пожилой женщиной, коих в избытке стоит в салоне.
- Садитесь.
Что это?
Глас нежный, молодой, что слышится с небес, из другого мира, внутри его головы. Он негромок, но перекрывает весь окружающий шум. Или же шум специально стих, дабы он мог услышать этот голос - голос девушки у окна, бывшей соседки грузной дамы.
Он потрясён. Он смотрит ей в глаза, я очи знал, о, эти очи, хотя уверенность в нём появилась сразу, как приглашенье краткое спорхнуло с её уст. Кивают очи эти: тебе, тебе, мой милый. Он, крутанув на девяносто градусов вокруг шеста своё измученное тело, садится изумлённо, не в силах вымолвить «спасибо».
Она сидит, и он сидит. И мучают его внезапные вопросы, сжимающие космос до пространства меж двух тел. Зачем? С чего бы? Да неужто?..
И краем глаза, краем глаза он следит. Следит и изучает, ведь очи её, благо, прикарманены планшетом. Опять, наверно, как всегда, как и у той, которой... Но что это? Сплошные буквы, без панелей и картинок.
«Внезапно они кинулись друг к другу. Зубы стукнулись о зубы. Руки переплелись.
- А-а-х... - задыхаясь, крикнула женщина, Эми Паркер, когда она вспомнила имя, которое не могла вырвать из памяти».
О, мой Альдебаран, о звёзды в ночи, я узнаю сей эпизод! Отец в больнице, я читал, четвёртый раз, и со смертью Стэна тёмного пришла другая, та, декабрьская, что поглотила человека, для которого земля была суть так же - Богом, где он на ней - как острый, независимый в своём сверкании плевок.
Тонюсенькие ножки, макаронами с сидения свисают. И тельце хлипкое, и бюста будто нет. Тёмный волос, за уши зачёсан, чтоб не мешать процессу чтенья. Хрупкая шея, чуть заострённый подбородок, длинноватый нос... Но всё равно, сейчас не для того и время, сейчас, вот именно сейчас ты - ангел!
Твоя нога к моей прижата. Случайно? У вас всё ведь так! Рассеянно, нечаянно, со смутным умыслом, что даже вам самим не признаётся в том, что существует. Твоя тонюсенькая ножка, сквозь ткани слоя два я чувствую тепло, как спящего птенца, прикрытого крылом. И от того тепла я возгораюсь, таю, я хочу тебя обнять, прижать к себе, подкравшись тихо сзади, но не лишать тебя величия души, не требовать рабыней стать сиюминутного желания. Хочу лишь сотворить тебе сюрприз, признать, что дорога ты мне и миру. И, в довершение поступка, рукой подняв волос тяжёлый полог, запечатлеть на мраморном затылке свой кроткий, щекотливый поцелуй, что вызовет твою небесную улыбку...
От мыслей этих моё тело полнит истома, как сонливого кота. И как сонливого кота же, меня манит свои усталые ходули вытянуть вперёд с телесным дребезжанием.
А что тебе на ум приходит? Смотрю, листаешь, будто меня вовсе нет. Но разве разум твой живёт в союзе с телом? Но разве он не разделён на сотни этажей, где все апартаменты заняты природой, где места нет монополизму скучной трезвости мышления, что мужа старит хуже всех страстей?