Феликс сделал вид, что ему некогда, и поспешил домой.
— Приходи, я дам тебе таланты! — крикнул ему вдогонку Симион.
Феликс все больше убеждался, что старик не в своем уме. Накануне вечером он поставил диагноз и теперь с любопытством ожидал, что будет дальше. Он решил посоветоваться с профессором. Аглае равнодушно сказала ему, что у Симиона ничего нет, он вечно так кривляется. Когда Феликс попытался внушить ей беспокойство, сказав, что Симион странно изменился и все-таки следует позвать врача, она презрительно рассмеялась:
Вы не знаете Симиона. Он всю жизнь был немножко свихнувшийся. Если бы я каждый раз звала докторов... Ему стало плохо, и все тут.
Но так или иначе, поведение Симиона все же заставляло Аглае задумываться. Симион осмотрел свою одежду, и ему показалось, что она слишком коротка. Он шарил по всем шкафам, вытаскивал белье и костюмы и жаловался, что враги «убивают» одежду, бьют, режут и мучают ее, преследуя таким образом скрывающуюся в ней душу.
— Ты рехнулся, — кричала Аглае,— уж и не знаю, что мне делать с тобой! Весь дом перевернул вверх дном. Никто не укорачивал твои костюмы, они и были такие.
— Вы их мучаете! — хныкал Симион.
В сущности, он докучал только Аглае, так как Аурика возобновила свои прогулки по проспекту Виктории, а смирный Тити непонимающе смотрел вокруг и раскачивался у печки, сложив руки, как молящийся католик. Когда начинался скандал, Аглае приказывала сыну уйти в свою комнату, где никто не нарушал его покоя. Симион без конца твердил о святом духе, об Иисусе, о преследовании бога на земле и так далее в таком же роде, но никогда не заходил в своих разглагольствованиях так далеко, чтобы можно было обличить его сумасшествие. На обычные темы он говорил как вполне здоровый человек, и все его жизненные отправления совершались относительно нормально. Он много ел и спал как убитый. Феликс из интереса к психиатрии задался целью подробнее расспросить его обо всем. Возможность с кем-то побеседовать чрезвычайно обрадовала Симиона.
— Отчего вы все жалуетесь? — спросил его Феликс.— Кто вас обижает?
— Ты не видел, они укоротили платье, бьют божьи вещи. Когда бьют их, то бьют меня!
— Как вы можете верить, будто неодушевленные предметы страдают и будто они имеют к вам какое-то касательство?
Симион, словно удивляясь, так серьезно посмотрел на Феликса, что юноша опешил.
— Что сказал Христос апостолам на горе Галилейской? Вот я с вами каждый день до конца света, аминь. С тех пор Христос рассеян повсюду, там, где мы даже не ожидаем. Но люди его гонят, и истязают, и распинают. Так распинают и меня и мою одежду!
Феликс вынужден был признать, что в странных речах старика есть своя логика. Возможно, Симион был одержим маниакальными идеями в духе средневекового мистицизма. Он продолжал допрашивать его:
— В таком случае вы — часть божества?
Симион, по-видимому, растерялся от такой проницательности.
— Я носитель слова господня, вечный Иисус, который постоянно воскресает. Вчера я воскрес.
«Он безумен, — подумал Феликс, — форменным образом безумен».
— Теперь я понимаю, вы Иисус Христос, — громко сказал он.
Симион поглядел на него с таким недоумением и обидой, как будто Феликс над ним издевался. Сконфуженный юноша решил, что его мнение ошибочно и что он допустил
промах.
— За кого ты меня принимаешь, дружок? Э-э, хитрец ты этакий... Я был Иисусом, мы все были Иисусом после того, как дух снова рассеялся по земле. Но его гнали, и он убежал из мира и вернется только на страшный суд. Теперь все голо, мертво. Я, моя одежда, трава — ничто не заключает в себе духа святого.
Как ни странно, необычная манера Симиона спорить нравилась Феликсу. Разумеется, Симион нес околесицу, но его слова казались не лишенными логики. В Иисусе совершилось откровение господне, люди распяли эту ипостась бога, жертва спасителя распространила ее в мире, приобщив всякое дыхание к божеству, но человечество не знало о божественности созданий и полностью изгнало Дух из вселенной.
— Значит, вы думаете, что искупление было тщетным? Это интересно!
— А? — не понимая, воскликнул пораженный Симион. — Убили мою одежду, крадут все мои слова!
«Несомненно, он безумен», — сказал себе Феликс.
XIII
Стэникэ позволил Олимпии увести его домой, хотя не скрывал своей досады. Он был неспособен на грубость и даже не умел сопротивляться чужой воле. По этой причине он считал себя добросердечным и действительно становился таким на то время, пока им владело чувство. К сожалению, его непостоянное сердце было охвачено пылким стремлением к переменам и богатству. Он то вдруг окружал Олимпию беспредельным вниманием, посвящал себя вечной любви к ней, то, соскучившись, мечтал о другой, более ловкой женщине. Во всяком случае, его трогала судьба Олимпии после возможного развода, И он обещал сам себе расстаться с ней неслыханно благородным образом, так что его «первая большая любовь» ни в чем не пострадает и они останутся друзьями. Разумеется, Стэникэ не предавался этим рассуждениям в присутствии жены, а его тонкие намеки не доходили до лишенной чуткости Олимпии. Поэтому Стэникэ считал себя непонятым и мучеником.