Сильнее, чем физиологическую и психологическую потребность обладать женщиной и любить, Феликс чувствовал необходимость разговаривать о женщинах, найти для себя метафизическую точку опоры, чтобы упорядочить мир своих чувств. Его удручали вечные колкие намеки и пошлые замечания коллег: «Я тебя видел с хорошенькой дамой», «Тебе здорово повезло», «Предпринимаешь какие-нибудь шаги?», «Надеюсь, что все это не только платонически?»
Обуреваемый такими мыслями, он медленно шел по набережной Дымбовицы, когда, раскрыв объятия, его остановил Вейсман, один из коллег по университету. Феликс редко с ним разговаривал и даже едва был знаком, но совсем не удивился фамильярности студента.
— Как поживаешь? — спросил его Вейсман.— Гуляешь? Погружен в задумчивость и созерцание! Стихи сочиняешь?
— Что ты! — запротестовал Феликс.
— А почему бы не сочинять? Думаешь, я не писал? Разве это зазорно? Одно время я был так сентиментален, «то целые тетради исписывал стихами.
— И печатал? — спросил Феликс.
— Какое там печатать! Я читал их одному приятелю, самому умному юноше в мире, самому тонкому. Он мне тоже читал свои стихи, а потом я свои рвал и бросал в огонь. У этого юноши огромный талант, больше чем у Гейне.
— А как его зовут?
— Как зовут? Барбу Немцяну! Ты должен его знать, он сейчас уже знаменитый поэт.
Феликс признался, что не слышал о нем. Это удивило Вейсмана.
— Дорогой Сима, ты обязательно должен познакомиться с этим юношей, он наш самый крупный современный поэт. Я устрою тебе с ним встречу. Принесу тебе и журналы, в которых он печатается, чтобы и ты смог прочитать его стихи. Зачем лишать себя лирического опьянения?
Вейсман говорил необычайно оживленно. Время от времени он останавливался и, прислонясь к парапету набережной, жестикулировал, чтобы еще больше подчеркнуть . выразительность стихов, которые читал драматическим шепотом, как бы вытягивая их рукой изо рта и плотоядно причмокивая губами, словно откусывал кусочки персика. Он засыпал Феликса вопросами — знает ли он такого-то или такого-то румынского или иностранного поэта, и Феликс, к своему стыду, должен был признаться, что у него нет обширных познаний в этой области.
— Послушай, какое дивное стихотворение:
Бывают вечера — душа в цветы вселится,
В тревожном воздухе раскаянье витает,
На медленной волне вздох сердце поднимает,
И на устах оно бессильно умирает.
Бывают вечера — душа в цветы вселится
И негой женскою я обречен томиться.
Вейсман декламировал, растягивая слова, почти пел, то приближаясь к Феликсу, то удаляясь, как это делают скрипачи цыгане в Венгрии и Австрии.
— Ну как? Нравится тебе? Такое изумительное стихотворение! Надеюсь, ты знаешь чье оно! Как? Не знаешь? Это Альбер Самэн, самый великий французский поэт, он больше Ламартина, это же знаменитость.
О Самэне Феликс слышал и даже припомнил, что видел среди книг Отилии потрепанный томик «В саду инфанты». Но читать не читал, потому что до сих пор стихи его не привлекали. Его интересовали романы, в которых изображались мужественные, волевые люди, их непреклонность в достижении цели. Он любил читать биографии великих людей и вообще все книги, трактовавшие проблему воспитания воли. В этом году, учась на первом курсе, он мало читал беллетристики и очень много медицинских книг. Он предпочитал не разбрасываться, а глубоко вникать в определенный предмет.
Однако сейчас душа его звенела. Декламация Вейсмана, останавливавшая прохожих, нравилась ему, и он решил прочитать дома Самэна.
— Ты любил когда-нибудь? — неожиданно спросил Вейсман, после того как долго и пространно рассуждал о русской поэзии, о Некрасове и Бальмонте.
— Думаю, что да, — после некоторого колебания ответил Феликс.
Вейсман недоверчиво посмотрел на него и со свойственной ему горячностью пустился по пути признаний:
— Как я — ты не любил! Это невозможно! Я любил феноменально, так, как один раз в столетие может любить человек. Богатства моей души хватило бы, чтобы одарить великого поэта. Я любил необычайную девушку, настоящего ангела, нервную, впечатлительную девушку, у которой, я тебе скажу, душа вибрировала, как дорогая скрипка под смычком Энеску, настоящую Марию Башкирцеву [16]. Я провел с ней божественные часы, мы утопали в волнах святого опьянения телом. Затем мы решили вместе покончить жизнь самоубийством, заперлись в квартире и открыли газ. Но девушка в конце концов испугалась и закричала, явилась тетка, соседи и выломали дверь.