— А почему вы хотели покончить с собой?
— Почему мы хотели покончить с собой! — сурово и таинственно прошептал Вейсман. — Знакомо ли тебе страдание плоти, то отчаяние, когда достигаешь вершины опьянения, где уже и счастье невозможно? Когда оказываешься на такой вершине, тебя немедленно охватывает тоска. Нам стала противна жизнь, мы хотели продлить мгновение в вечности.
Утонченность Вейсмана казалась Феликсу несколько театральной, но его восхищала серьезность, с какой тот разыгрывал беспричинную трагедию. В его душе вновь воскресли те чувства, которые он испытывал в интернате лицея, где ночи напролет велись ожесточенные споры.
— Ты спрашиваешь, почему мы хотели покончить с собой?— продолжал Вейсман. — А ты читал Вейнингера, великого Вейнингера, крупнейшего мыслителя современности?
Феликс с досадой должен был признаться, что и Вейнингера он не читал. Он был смущен своими малыми познаниями и удивлялся эрудиции коллеги.
— Ты не читал?! Ты лишил себя самого утонченного пиршества интеллекта. Я тебе достану его книгу, я знаю, где ее можно купить с невероятной скидкой. Когда тебе понадобится что-нибудь из книг, скажи мне, и я куплю тебе по самой дешевой цене.
— А кто такой Вейнингер? — спросил охваченный искренним любопытством Феликс.
— Вейнингер? Вейнингер — это самый суровый критик женщины, из-за женщины он покончил жизнь самоубийством. По его учению женщина — это только сексуальность, в то время как мужчина сексуален лишь временами. У женщины чувственность разлита по всему телу. Я и моя возлюбленная, которая, как исключение, обладала мужественной душой интеллектуального человека, просто перепугалась, когда прочитала его книгу. Это она, оскорбленная жестокой правдой, несовместимой с ее идеалами, подала мне мысль покончить самоубийством.
— Я хочу прочитать эту книгу! — сказал Феликс.
— Ты хочешь прочитать «Geschlecht und Charakter» [17]? Превосходно. Дай мне лею, и ты ее получишь.
Феликс дал ему лею. Некоторое время они молча шли рядом, потому что хотя Феликс и любил поговорить, но стеснялся делать признания. Ему казалось неприличным назвать имя Отилии и даже Джорджеты в разговоре с посторонним или хотя бы намекнуть на их существование. Чтобы не молчать, он с безразличным видом спросил Вейсмана, как тот живет, каковы его планы, но тут же спохватился, что заставляет его выбалтывать то, чего он сам не хотел затрагивать. Но Вейсману, казалось, это вовсе не было неприятно, он тут же пустился в рассказы, нимало не смущаясь:
— У меня собачья жизнь, кручусь, как одержимый. На моей шее три сестренки и старая тетка, которых я должен содержать. Все мы ютимся в убогой комнатушке — нечто вроде помещения для кучеров над конюшней, — куда лазим по приставной лестнице. Я должен платить за квартиру, добывать им на хлеб...
— И чем же ты занимаешься?
— Чем занимаюсь? Всем, чем могу. Помогаю дантисту, делаю по дешевке впрыскивания рабочим, редактирую социалистическую газету, перевожу книги для одного издателя, даю частные уроки, — так и выкручиваюсь. Я пролетарий, который ждет освобождения своего класса в силу диалектики истории.
— Ты социалист?
— Социалист? Что такое социализм? Все великие умы, лишенные предрассудков, мыслят так же, как и я. Я научный социалист, стою за обобществление средств производства и моральное оправдание любви через отмену ее продажности, за любовь без принуждения.
Несмотря на то, что Феликс считал себя лишенным всяких предрассудков, он почувствовал некоторую неловкость, услышав эти формулы. В душе его жил буржуа, восхищавшийся спокойствием, независимостью и утонченностью Паскалопола.
— И ты думаешь, что подобные реформы возможны у нас? — спросил он.
— Ты не знаешь существа вопроса, — живо возразил Вейсман. — Эту возможность доказал у нас самый большой румынский критик.
— Майореску?
— Что там Майореску, Майореску — пигмей, Майореску все равно что мизинец на ноге у Брандеса. Я говорю о Доброджяну-Гере, величайшем румынском критике, который написал исключительную статью о Кошбуке — «Поэт крестьянства». Ты обязательно должен ее прочитать.
Вейсман говорил с такой страстностью и убежденностью, что прохожие оборачивались. Феликс не разделял его взглядов, но его захватило это неистовое кипение идей, какого он не встречал у других.