— Да, я люблю ее по-настоящему.
Джорджета быстро сжала ему руку и поцеловала его.
— Что же тогда тебе от меня нужно, раз ты так любишь Отилию?
Феликс отпрянул, обезоруженный этим аргументом. Джорджета вновь стала серьезной.
— Нет, — сказала она, — я, конечно, шучу, Если ты действительно любишь Отилию, я думаю, что она счастлива. Никакого преступления нет в том, что ты приходишь ко мне, любому мужчине это позволительно.
— Это правда? — Феликс ухватился за ее слова.— С Отилией мы знакомы давно, с детства. А тебя я люблю... по-другому. У меня тогда не было никакого плохого намерения, разреши мне загладить свою вину.
— Ах, — засмеялась Джорджета, — какой ты хитрый. Ты хочешь, чтобы я снова изменила генералу с тобой? Хорошо, я сделаю это, потому что я добрая девушка и, кроме того, питаю к тебе слабость, хотя ни на что и не притязаю. Но в конечном счете ты прав, потому что я могу быть опасной. Один юноша покончил из-за меня самоубийством. Люби меня понемножку, но не теряй головы!
Подобное нравоучение покоробило Феликса, и Джорджета заметила это. Девушка села к нему на колени и обвила рукой его шею.
— Я поступаю глупо, читая тебе мораль. Прости меня, ты внушаешь мне такое уважение, что я становлюсь педанткой. По правде говоря, ты мне нравишься, и это главное! Делай как знаешь!
Словно молния, в памяти Феликса мелькнул образ Отилии. Решение быть ей неизменно верным отодвигало непроизвольную радость от близости Джорджеты. Но он тут же поймал себя на том, что невероятно смешно в подобных условиях взвешивать свои отношения. Он положился на волю чувств, и оба они с Джорджетой были счастливы этой игрой, имевшей сладкий привкус опасности, хотя им по-настоящему ничто не угрожало. Когда он уходил, Джорджета с глубокой симпатией посмотрела на него и прошептала с ласковым укором:
— Феликс, не влюбись в меня! Будь дерзким, каким и должен быть мужчина! Я это говорю для твоего же блага.
Феликс чувствовал себя счастливым. Отрицать это было бы нелепо. Ему казалось, что он неуязвим для всего, что окружало его, в том числе и для людей, словно он был заговорен. Отилия превратилась в какое-то далекое видение, и он мог наслаждаться своей любовью к ней. Джорджета же с такой нежностью одарила его всем, что было в ее силах! Однако он испытывал недовольство собой из-за внутренней борьбы между непроизвольными порывами и врожденной потребностью следовать определенной жизненной программе. Если он будет продолжать ходить к Джорджете, то превратится в хлыща, лишенного всякой способности идти на какие-либо жертвы во имя более чистой любви; если же он не будет ходить к ней, то окажется смешным казуистом. Отилия и Джорджета слишком походили друг на друга, это было ясно, хотя ему очень хотелось найти в них различие. Вернее всего, его мучило, что все произошло с такой легкостью. Как будто не он покорил Джорджету, а она покорила его. Отилия тоже смотрела на него, как на человека, о желаниях которого даже не стоило справляться. У Феликса мелькнула мысль, которую он из врожденной стыдливости не решился развить до конца, а именно, что для проверки своей воли в достижении цели ему нужно было бы в виде опыта покорить какую-нибудь другую, неприступную девушку. Однако экзамены целиком захватили его, и он на время забыл и об Отилии и о Джорджете.
Как-то раз, когда он сидел за чтением лекций, стараясь запечатлеть в памяти страницу за страницей, дядя Костаке, потоптавшись перед дверью в его комнату, приоткрыл ее и просунул свою голову, похожую на биллиардный шар.
— Т-т-ы- н-н-никуда сегодня н-не пойдешь? — спросил он.
— Нет. Мне нужно заниматься. А что такое? Вам что-нибудь надо?
— Нет, я хотел сказать, что на улице прекрасная погода, солнце, тебе неплохо было бы подышать воздухом. Здесь т-так мрачно!
— Спасибо, — ответил Феликс, — прогулку отложу до завтра. Сегодня я хочу повторить курс.
Дядя Костаке втянул обратно голову через полуоткрытую дверь и собрался уходить. Однако, помешкав немного, он заглянул снова нерешительно.
— Т-ты ведь н-не будешь выходить из комнаты? Внизу грязно, идет кое-какой ремонт.
— Выходить я не буду! — заверил Феликс.
— И правильно сделаешь! — удовлетворенно отозвался дядя Костаке.
Хотя вопросы старика были довольно странными, Феликс не обратил на это внимания. Из всего разговора он понял только то, что на улице прекрасная погода. Действительно, было бы приятно немного прогуляться по Шоссе Киселева и, отдыхая, как-то упорядочить в памяти всю терминологию. Снизу послышался шум передвигаемой мебели, потом стук молотка. Феликс посмотрел через окна застекленной галереи и увидел, что во дворе никого нет. Дверь в комнату Марины заперта на замок — значит, старухи нет дома. Вдруг во дворе появился дядя Костаке с молотком в руке. Он взглянул на ворота, в глубь двора, огляделся по сторонам, забыв только поднять глаза вверх, потом на цыпочках, крадучись, словно вор, вернулся в дом. Опять послышался грохот мебели и скрежет, словно выдирали клещами большие гвозди. Феликс решил отправиться в город. Все равно надо было где-то пообедать, раз Марины нету дома. Он неслышно спустился по лестнице, но в столовой застыл при виде картины, которой никак не ожидал. Огромный буфет был сдвинут в сторону, а дядя Костаке стоял на коленях перед отверстием в полу, образовавшимся от вынутой доски. В этой дыре Феликс, сам того не желая, увидел жестяную коробку из-под табака, в которой блестели монеты и лежала пачка бумаг, похожих на банкноты. Трясущимися потными руками старик старался поскорее прикрыть ее сверху доской. Феликс хотел незаметно пройти к двери, но пол заскрипел у него под ногами, и дядя Костаке вскочил, бледный, сжимая в руке молоток.