— Это плохо, когда между родственниками нет согласия, — все с той же кротостью проговорила доамна Иоргу, толком не уразумев, в чем дело.
Феликс был подавлен этой сценой, которая непосредственно касалась его, хотя присутствующие и не предполагали, что она может так глубоко его затронуть. Тут он понял: все, что имеет отношение к Отилии, занимает его, несмотря на старания прикинуться равнодушным. Но Джорджета с самого начала заметила это, а генерал благодаря своей чуткости и опыту был на ее стороне. Оба старались, используя для этого Вейсмана, вовлечь Феликса в разговор, не связанный с предметом спора.
— Я слышала, домнул Феликс, что в домах умалишенных, — говорила Джорджета, — встречаются очень интересные больные. Мне бы так хотелось хоть раз посмотреть на них.
Вмешался Вейсман:
— Я вам покажу, домнишоара. Восемьдесят процентов больных — результат нравственного заболевания, а не болезни крови. Принуждение в области эротики разрушает мозг. Вы, будучи девушкой без предубеждений, свободно располагая своими сексуальными возможностями, можете понять несчастье буржуазного общества.
Джорджета хоть и была смущена вольностью выражений Вейсмана, однако слушала его ради Феликса, не обращая внимания на взгляды остальных и ободряемая сердечной улыбкой генерала. Феликс не пытался скрыть, что расстроен. Генерал решил, что для Феликса самым лучшим было бы уйти, на что тот с признательностью согласился, и все трое поднялись из-за стола. Дядя Костаке мрачно заявил, что он тоже уходит. Семья Иоргу казалась огорченной:
— Вы могли бы посидеть еще немножко. Хотя бы отведали пирожных!
И действительно, кельнеры принесли на серебряных подносах груды пирожных и фруктов. На лице дяди Костаке изобразилась короткая борьба противоречивых чувств, но жадность победила и старик остался сидеть, словно прикованный к стулу. Джорджета и генерал вышли с Феликсом на пустынную улицу. Они держали его под руки и прилагали столько усилий, чтобы расшевелить его, что при других обстоятельствах это показалось бы ему смешным. Генерал выглядел весьма возбужденным.
— Дочь моя, я подозреваю, что наш юноша влюблен.
— Я тоже так думаю, — шепотом подтвердила Джорджета с заботливостью матери, боящейся разбудить ребенка.
— О, тогда это ужасно! Я поручаю тебе присмотреть за ним.
Феликс, чувствуя необходимость побыть одному, откланялся по улице, охваченный непреодолимой потребностью двигаться. Пройдя весь пустынный проспект Виктории, он дошел по Шоссе Киселева до самого Ипподрома. По мере того как он шел и все больше уставал, сердце его смягчалось и происшедшее представлялось в более спокойном свете. Сборище в ресторане Иоргу выглядело карикатурой. Дядя Костаке, скряга, продавший ресторан, ест за столом у покупателя. Стэникэ и Олимпия, жадные до наследства гиены, изображают из себя моралистов. Куртизанка Джорджета и старый развратник генерал оберегают его, Феликса, находившегося в связи с Джорджетой. Их вежливость, более того — деликатность, была вне всяких сомнений. Как видно, только люди, для которых в жизни не существует никаких принципов, способны понять всю сложность положения. И все же как ему было тяжело! Окруженный всеми этими людьми, он страдал и возмущался пересудами о Отилии, которая отправилась во Францию вовсе не учиться, как утверждал со слащавым видом лукавец Стэникэ, а для того, чтобы попутешествовать с помещиком Паскалополом, как об этом говорил неотесанный лейтенант. Казалось, дядю Костаке задевали наветы на Отилию, но сам он ничего не предпринимал, чтобы создать ей определенное положение в обществе, а, наоборот, упорно толкал ее на сделку с Паскалополом. Во всей этой компании самым порядочным был внешне циничный и пугавший всех Вейсман, который не шел дальше всяческих словесных ужасов и парадоксов и тайком оказывал этим людям небольшие, но реальные медицинские услуги. Феликс устал и присел на скамейку. Небо посинело, потом побелело, и все предметы стали ясно различимы. Откуда-то доносилось равномерное шарканье метлы, и две повозки молочников въехали в город.
Светало. Феликс почувствовал в своей душе какой-то страстный порыв и непоколебимую решимость. Выпавший на его долю опыт не унизил его, а только вызвал горячее желание подняться над окружающими. Он решил, что должен сделаться независимым и этим оградить себя от людской пошлости. Он слепо надеялся, что Отилия останется такой же гордой до тех пор, пока он не освободится от всяческих забот о себе, и тогда он, ничего не принося в жертву, сможет благородно протянуть ей руку. Остановившись на этом решении, он поднялся со скамьи и направился к городу, который начинал просыпаться.