Неудача сделала Стэникэ романтиком. Он впал в меланхолию, поскольку ему казалось, что им испытаны все чувства, которые выпадают на долю человека, преследуемого судьбой. Смутная мысль избавиться от Олимпии и попробовать жениться на другой с помощью родственников, теперь уже предварительно все проверив, часто посещала его. Ему не нравился даже темперамент Олимпии. Однако он ни в чем не мог ее обвинить, хотя его идеалом была живая, общительная женщина, которую он понимал бы, как Отилию, или готов был извинить, как Джорджету. Ему бы хотелось иметь рядом подругу, которая «подхлестывала» бы его. Но чтобы избавиться от Олимпии, нужен был развод. Разводиться же без веского повода, по его понятиям, было подлостью. Олимпия была «матерью его умершего ангелочка». Нет, это было невозможно. «Не может быть родины без супружеской верности», — так говорил он всем и в то же время придумывал и с удовольствием рисовал перед собой различные сцены, которые могли бы служить поводом для развода, находя в этом своеобразное утешение. Например, он возвращается домой и застает Олимпию в объятиях другого. Эта сцена волновала и трогала его, когда он мысленно представлял ее себе. Ему казалось, что именно в этом, в предчувствии подлости Олимпии, и кроется причина его антипатии. Он, человек будущего, которому делали блестящие предложения, поступил как романтик, взяв «по любви» бесприданницу, дочь бедных родителей, вступил в конфликт со своей собственной семьей, чтобы потом оказаться опозоренным. Эта гипотеза прекрасно выглядела в его воображении. Но смиренная Олимпия не обманывала его, и Стэникэ иногда даже чувствовал укол совести, что мог заподозрить такую добродетельную жену. Вторая гипотеза, мерещившаяся ему, заключалась в том, что Олимпия, угадав его недовольство, призывает его и начинает следующий разговор: «Стэникэ, ты не создан для такой жизни. Тебе нужна великосветская женщина с деньгами, которая помогла бы тебе сделать карьеру. Пока у нас был ребенок, я молчала. Теперь я вижу, что дальше так продолжаться не может. Я не хочу, чтобы из-за тебя моя совесть была неспокойна. Я буду жить с Аурикой. То немногое, что мне нужно, чтобы прожить, у меня есть». И Стэникэ, опять-таки в воображении, пытается патетически протестовать: «Нет, нет, нет, я не могу тебя покинуть! Для меня ты вечно останешься матерью нашего ребенка, нашего Релишора.
О, если ты несчастна со мной, тогда, конечно, я принесу себя в жертву, ради твоего счастья я отступлю на задний план. Но ты не думай, что я тебя брошу. Нет, я и впредь буду выполнять свой святой долг и на расстоянии буду охранять тебя». Стэникэ так часто упивался этими придуманными сценами, что стал чувствовать себя мягкосердечным, жертвой своей же доброты. Достигнув воображаемой свободы при помощи одного из этих способов, Стэникэ начинал строить величественные планы будущего, представлял себе, что его новая жена будет либо «искушенной» женщиной, либо старше его, но со значительным состоянием. Он не отказывался и от Джорджеты. Она обладала красотой и обширными связями, которые не столько позорили ее, сколько могли быть полезны, а также и блестящими возможностями «подхлестывать» его. Правда, Джорджета не отвечала его представлению о святой женщине. Но если подспудно (в чем он даже себе не признавался) его привлекали именно ее качества куртизанки, то мысленно он убеждал себя, что совершит подвиг — «поднимет Джорджету до своего уровня».
Стэникэ досадовал именно на то, что Олимпия не изменяла ему и не предлагала развестись. Она смотрела на него иронически и подозрительно и сама старалась следить за его ночными похождениями.