— Вот ты где! — воскликнул Стэникэ, стараясь казаться веселым.
Спокойными, почти прозрачными глазами посмотрела на него Олимпия. Стэникэ протянул ей пакет с пирожными.
— Вот, любимая, я решил оказать тебе маленькое внимание. Стэникэ не забывает о тебе.
— Что это ты принес? — спросила Олимпия.
— То, что ты любишь, — пирожные с кремом.
— Очень хорошо! — без всякого энтузиазма одобрила она.
Охваченный каким-то сентиментальным чувством, Стэникэ сел сзади нее и, повернувшись лицом к зеркалу, выставил свою усатую физиономию из-за прически жены, обняв ее за талию.
— Дорогая моя Олимпия, то, что я вижу, все больше и больше укрепляет меня в убеждении, что нет ничего выше таинства брака. Вечная любовь, ради которой отказываешься от родины, богатства, почестей.
— Ты очень сильно меня сжал, — тихо возразила Олимпия.
— Я обнял тебя, чтобы ты чувствовала, что у тебя есть бескорыстный, преданный защитник, твой муж, отец твоего сына. На кого другого ты можешь опереться? Твоя любимая мать, а моя теща продает все, что имеется в доме, она жаждет развлечений и не желает оставить другим даже булавочной головки. Мой тесть дал тебе лишь этот сарай, чтобы у нас было убежище, хотя ты и достойна большего. Но не беспокойся, я прошу только капельку любви и исполню все твои желания. Родственники? Я разрешаю тебе презирать их, окончательно порвать с ними. Что ты имела и что ты потеряла? Мы оба благодаря любви составляем единое целое.
Стэникэ еще крепче сжал ее в объятиях и поцеловал в мочку уха.
— По крайней мере пирожные хоть свежие? Обычно ты берешь черствые! — заметила Олимпия все тем же тоном.
— Весьма сожалею. Я их заказывал специально для тебя. Только для тебя, мое сокровище. Посмотри, я купил тебе в антикварном магазине четыре старинные чашки для кофе, и заметь — чашки, принадлежавшие когда-то нашим предкам. Я давно их приметил. Я решил теперь собирать дорогие вещи для нашего будущего очага.
Когда Стэникэ попытался поцеловать Олимпию в щеку, она выразила легкое недовольство:
— Милый, ты колешь меня, усами. Оставь меня, я раздражена.
Ч— то с тобой? — забил тревогу Стэникэ. — Вот ты всегда так, я никогда не могу разделить с тобой ни твоих радостей, ни горестей.
Олимпия открыла пакет с пирожными, взяла одно и принялась медленно жевать.
— Что ты делаешь, дорогая? Ты испортишь аппетит. Разве мы не будем обедать?
— Я ничего не готовила. Служанка ушла к маме. Скушай и ты пирожное.
— Но что же случилось, дорогая? — спросил раздосадованный в конце концов Стэникэ, отпуская Олимпию.
— Случилось то, что Тити снова исчез из дома. Куда и с кем — одному богу известно.
— С ума можно сойти! — воскликнул, садясь на постель, Стэникэ, с наслаждением предвкушая сенсацию.
Он тоже взял пирожное и начал есть, все время покачивая головой.
XVII
Под утро Феликсу снились длинные плотины, о которые разбивались огромные волны, набрасывающиеся на них с воем и стекающие вниз, раздробленные, звеня, словно стеклянные градинки. Потом вода отступила совсем, расползаясь, подобно дыму, и обнажила морское дно, покрытое скалистыми хребтами. Опустившись на них, Феликс заметил, что вершины скал представляют собой колокольни, в которых раскачиваются колокола всех размеров, порождая волны звуков, то более близких, то далеких. Колокольни вдруг превратились в танцовщиков, покрытых с ног до головы бубенчиками, перед которыми кружилась Отилия с кастаньетами в руках. Феликс знал, что он спит и ему снится сон, но старался как можно дольше удержать каждую метаморфозу. Вдруг в глаза его вонзились солнечные стрелы, и он очнулся в своей постели, хотя еще и не совсем освободившись от власти сна. Странно, волны звуков все набегали и складывались в пассажи из «Безумств Испании» Корелли. Феликс плотнее закрыл глаза, чтобы насладиться сном, но почувствовал, что спинка кровати холодит ногу. Веки его устали, оттого что он так долго и с такой силой сжимал их. Сквозь ресницы он увидел комнату, краски которой растворились в потоках света. Он почувствовал, что окончательно проснулся и что волны музыки — это явь. Легкая быстрая рука исполняла allegro moderato, извлекая звуки, подобные стеклянной капели. Сердце Феликса забилось, готовое вырваться из груди. Эта рука, привычная к классическим пассажам, страстным в своей строгой пропорциональности, требовавшим от исполнителя высокой техники, могла принадлежать только Отилии. Он схватил свои вещи, чтобы одеться, но от волнения натянул рубашку наизнанку и из-за этого замешкался. В конце концов он кое-как оделся. Не умываясь, с растрепанными волосами, он бросился вниз по лестнице, гуда, откуда доносились гармоничные звуки. Дверь в гостиную была распахнута.