— Не плачь, Аурика! Стэникэ позаботится о тебе. Все еще впереди. У меня есть для тебя несколько блестящих партий.
Наконец Аурика перестала плакать и принялась с жадным любопытством разглядывать вещи Отилии.
— Когда вы решили справлять свадьбу? — в свою очередь допуская бестактность, спросила Аурика в промежутке между двумя прерывистыми вздохами.
— Свадьбу? С кем? — удивленно спросила Отилия, заметив, как внезапно побледнел Феликс.
— С... Паскалополом! — ответила с непритворной наивностью Аурика.
— Ах, — рассердилась Отилия, — вы меня с ума сведете этим Паскалополом. Я его, беднягу, начну ненавидеть! Кто это вам сказал, что я выхожу замуж за Паскалопола? Это нелепица. Раньше вы не удивлялись, когда Паскалопол сажал меня на колени, а теперь, когда я стала взрослой, вы во всем обязательно хотите видеть что-то подозрительное. Он привык ко мне и ко всем нам, так же как и мы привыкли к нему. Вот и все. Я не могу без него, как не могу без отца. Если это должно обязательно привести к свадьбе, тогда я не понимаю, что такое дружба и в особенности — уважение. Я бы рада была узнать, что мама обманывала отца и что мой настоящий отец Паскалопол. Тогда бы я была избавлена от всех этих разговоров. Я могла бы спокойно любить моего бедного Паскалопола, не боясь клеветы.
— Я произведу расследование! — предложил Стэникэ.
Отилия крикнула Феликсу:
— Дорогой, подари ему от моего имени галстук, чтобы он меня больше не преследовал.
— Как? — подпрыгнул Стэникэ. — У тебя есть галстуки?
И он выхватил весь ворох из-за спины Феликса.
— Потрясающие! Изумительные! Настоящие парижские. Отилия, восхитительная девушка, приди, я тебя поцелую, как брат.
Она не успела опомниться, как он звонко чмокнул ее в лоб и бросился с галстуками к двери, но Отилия успела выхватить несколько из них:
— Не все, Стэникэ. Что вы делаете? Есть ведь и другие люди.
— Какие еще люди? — огрызнулся Стэникэ. — Какие другие? Я ради тебя пожертвовал душевным спокойствием, я здесь скромно и тихо вершил великие дела. Ты увидишь, какой благодарности я заслуживаю! Я тебе расскажу потрясающую новость, но не сейчас. Феликс сам поедет в Париж, нечего больше таиться. У меня достоверные сведения. Вопрос обсужден и решен.
Только поздно вечером Отилия наконец освободилась от всех и, усевшись по старой привычке на софу напротив Феликса, которого она позвала, стала рассказывать о маленьких удовольствиях путешествия, грызя конфеты и угощая ими Феликса. Феликс слушал и смотрел на нее. Лицо Отилии немного округлилось, подчеркивая изящную форму головы. Девушка выглядела теперь еще более утонченной, более женственной, сохранив при этом свою детскую прелесть. Глаза стали более лучистыми, и держалась она увереннее. Полное самообладание, какая-то непонятная зрелость ощущались в ее словах и жестах. Несмотря на то, что перед ним была всего лишь молодая девушка в пору ее расцвета, Феликс рядом с ней казался себе совсем мальчишкой. Во всем поведении Отилии чувствовалась определенность суждений о жизни и о нем самом, тщательно обдуманные решения, снисходительная насмешливость. Над такой девушкой он не мог иметь никакой власти, ее серьезность парализовала его. И сколь ли оскорбительно было это сравнение, он подумал о Джорджете. Она тоже выглядела эмансипированной, вела себя с ним покровительственно, и у нее тоже была ненавистная ему привычка брать его за подбородок, словно ребенка. Но при этом в ее глазах сквозила полнейшая неуверенность в своих женских силах и бесконечное уважение к мужчине. В поведении Отилии не было ничего вызывающего, никакой заносчивости, ее жесты и слова были полны грации, но во всем, что она делала, сквозил ум. Отилия жила так же, как играла на рояле — трогательно и деликатно, среди сумбура страстей, строго зафиксированных на бумаге, укрощенных и обоснованных. Казалось, что она «слишком много знает» и пугает мужчин, раздражая женщин, которые вообще враждебны к любой женщине, ведущей себя независимо по отношению к мужчинам. Дядя Костаке, Паскалопол, Стэникэ и даже сам Феликс не решились бы противоречить Отилии. Легкое облачко усталости в глазах, привычка подносить руки к вискам, словно упрекая кого-то, — все это заставляло цепенеть, опасаясь приступа раздражения, и порождало у Феликса предчувствие катастрофы. Когда Отилия обвивала нежной петлей своих тонких рук шею дяди Костаке, у старика на лице смеялись все морщинки, но если Отилия осуждала что-нибудь, даже весьма деликатно, он ходил на цыпочках, словно в комнате больного. Самоуверенность девушки бросилась в глаза Феликсу с самого первого момента, как он только вошел е дом Джурджувяну. Это было как раз то, чего так не хватало ему самому; он инстинктивно угадывал в ее уверенности один из атрибутов материнского начала. Феликс так долго ждал Отилию, что теперь, когда она наконец была перед ним, более прекрасная и более расположенная к нему, чем когда-либо, он все-таки был недоволен. Та Отилия, какую рисовало ему воображение во время долгого ожидания, была покорной, поступала согласно его желаниям. Эта же была независима. Когда воображаемая Отилия открывала рот и заявляла, что не любит его, Феликс опротестовывал это и откладывал окончательный приговор. А живая Отилия говорила громко, произносила фразы, которые, казалось, должны были его удовлетворять, но не так искренне, как ему бы хотелось.