слышал треск. Он зажег свечу и увидел на стене длинную зигзагообразную, словно молния, трещину. На другой день дядя Костаке, подняв на ноги все семейство, перенес бревна в сарай, а остаток дня потратил на тщательное исследование поврежденной стены. Дожди залили яму и погасили известь, превратив ее в грязное молоко. Но все эти неприятности нисколько не убавили созидательного энтузиазма старика. Казалось бы, дядя Костаке должен был посоветоваться с архитектором, заблаговременно составить проект будущего дома, но он этого не делал. Разыскав в шкафу огрызок карандаша, он набросал на клочке бумаги какой-то чертеж. Он упрямо твердил, что все архитекторы воры, а добротное здание он построит и сам со старым, умелым подрядчиком, как был построен и тот дом, в котором они жили. Однажды он пригласил пожилого итальянца, чтобы осмотреть место, предназначенное для строительства. Дядя Костаке высказывал ему самые необычайные пожелания: кухню и хозяйственные помещения он хотел выстроить в глубине двора, потому что, по его словам, так было здоровее. Он считал, что вместо нескольких комнат достаточно всего двух, но больших, которые заняли бы все пространство, намеченное под жилое помещение. Потолок он хотел настлать из балок, а вместо балкона, который мог упасть, сделать крыльцо, поднимающееся до второго и третьего этажей. Погреб он желал устроить не под домом, а во дворе. Подрядчик спокойно и понимающе выслушал эти пожелания, потому что привык строить дома, согласуясь не с правилами эстетики и архитектоники, а с указаниями клиентов. Внизу дядя Костаке хотел оборудовать помещение для лавки, но требовал поднять его чуть ли не на метр над землей, чтобы воры не могли проникнуть туда. В юности он видел такую лавчонку, к двери которой днем приставляли деревянную лестницу. Если бы подрядчик осуществил этот проект, дом выглядел бы весьма нелепо. Но он не осуществил его, потому что дядя Костаке отложил работы на неопределенный срок, пока тщательно не изучит цены на рабочую силу. Летом все строятся, так что рабочие дороги. А поздней осенью они ходят без работы и будут рады наняться за гроши. Дядя Костаке по-своему составлял смету: «Я найму мастера-подрядчика на все время работ и буду присматривать за ним. Материалы я буду покупать сам и выдавать лишь тогда, когда увижу, что это необходимо. Архитектор только карман себе набьет. А в рабочие найму цыганское семейство. И цыгану нужна пригоршня монет, чтобы зимой перебиться. Как бы хорошо ни платил архитектор, останется им мало, потому что придется покупать себе пищу. А я им выдам деньги по окончании работ (и дядя Костаке подумал о невероятно малой сумме), зато все у них останется целиком, потому что я буду кормить их. Заставлю Марину готовить им пищу каждый день». Дядя Костаке стал закупать продукты в таких количествах, что мог удивить всякого, кто знал скрягу. Он купил сухой фасоли, которую летом никто не покупает, чечевицы, луку, протухших бараньих ребер, копченого мяса (все больше ноги, кости и головы), в котором Марина обнаружила маленьких белых червячков. Набив гвоздей в потолок, старик развесил продукты, ожидая строительного сезона. Однако вскоре обнаружилось, что продукты до осени не выдержат, и тогда бараньи ребра, лук и все остальное стало чересчур часто появляться на столе. Отилия по своему обыкновению почти ни до чего не притрагивалась — она смотрела на еду как на какую-то выдумку, вовсе не подобающую человеку (любила она только шоколад), — а Феликс начал обедать в городе.
Дядя Костаке, обычно столь скрытный в своих делах, явился к Феликсу с несколькими листами бумаги, какими-то расписками и записями и попросил составить общий счет расходов на закупленные материалы. Феликс это сделал, но его удивила дороговизна. Старый кирпич, взятый из развалин, стоил почти как новый. Поскольку дядя Костаке вовсе не казался несведущим в подобных вопросах человеком, которого легко можно надуть, оставалось только заподозрить, что счет этот предназначался для обмана кого-то другого. Но так как дядя Костаке сам был покупателем, то все это представлялось загадочным. Тот же Стэникэ (Феликс убедился, что сердиться на него бессмысленно) открыл Феликсу глаза. С помощью весьма веских аргументов он доказал ему, какова должна быть действительная цена материалов. За все была заплачена смехотворно ничтожная сумма, а что касается кирпича, то Стэникэ поклялся, что дядя Костаке получил его даром. И действительно, в центре сломали несколько старых домов, чтобы на их месте построить большой отель. Предприниматели купили участок по цене, в которую стоимость старых построек почти не входила. Кирпич им только мешал, так как негде было его хранить, а перевозка обошлась бы слишком дорого. Они предложили забрать кирпич бесплатно, чтобы очистить место для строительства, с условием, что он будет вывезен немедленно. Там, наверно, и раздобыл его Костаке. Конкурентами у него были одни цыгане, которые тоже забрали кирпича столько, сколько было под силу унести на руках. Известь (здесь Стэникэ, возможно, преувеличивал) могла быть краденой. За некоторую мзду нетрудно уговорить какого-нибудь цыгана с большой стройки, где расходуют огромное количество строительных материалов, утащить ночью несколько десятков килограммов извести. Чтобы доказать Феликсу и Отилии, что может сделать предприимчивый скупец, Стэникэ похвалился, что сумеет достать на пробу всего понемножку. И действительно, он явился с цыганом, который притащил в мешке несколько кирпичей, кулек гвоздей, клею и другие материалы. Все это за несколько монет он раздобыл на стройках. А уже совсем поздно ночью, в тот день, когда Стэникэ устроил эту демонстрацию, какая-то цыганка по собственной инициативе притащила лохань с жирной гашеной известью, потому что, как сказала она, ей нужно было раздобыть несколько грошей. Поступок Стэникэ вовсе не удивил дядю Костаке. Он даже не спросил, зачем тот доставал кирпич, известь и все остальное, и тут же прибрал все к рукам, как только Стэникэ признался, что материалы ему не нужны. Старик снова пришел со своим счетом к Феликсу и попросил, поскольку тот составлял этот счет, поставить свою подпись внизу листа, «чтобы знать, кто это сделал». Феликс хотя и удивился, но расписался, испытывая такое же неприятное чувство, с каким подписывал векселя.