— Хочу и перцу, — потребовал дядюшка Костаке.
— Перец вреден, душечка, — сказал Паулина, — от него тебе будет плохо!
Марина, остановившись в дверях, смотрела на все это, как на представление, но старик был на седьмом небе. Паулина не присела к столу, пока дядюшка Костаке не покончил с едой, потом и она сама поклевала, что попалось под руку, внимательно следя за своим подопечным. Благодаря ласковым, обходительным манерам эта женщина стала вскоре заметно забирать власть в доме. С притворной заботливостью она даже Отилии не позволила как-то утром повидаться с дядюшкой Костаке под предлогом, что «они», дескать, не выспались и должны отдыхать. Отилия чувствовала, что наступит момент, когда она не сможет сдерживаться и вышвырнет из дома эту нахальную самозванку, но царствование Паулины и так оказалось недолговечным. Уверовав в то, что она завоевала симпатии старика, Паулина начала постепенно высказывать свои претензии:
— Люди злые, сплетни разводят, нужно нам их опасаться. Я вдова, у меня свои заботы. Меня бы тоже нужно отблагодарить, чтоб я знала, что не напрасно ухаживала за человеком. Сколько я видывала мужчин, обманывавших женщин, которые годами от них все терпели.
— Чего же тебе надо? — после ряда подобных намеков спросил заинтригованный дядя Костаке.
— Хочу и я получить какую-нибудь благодарность. Уж если ничего другого нельзя, так хоть не обойди меня в завещании.
— На лбу старика снова вздулись вены, словно прожилки на капустном листе, и он захрипел:
— Какое завещание? Нет у меня никакого завещания! Нечего мне оставлять! Какое завещание? Я еще не помер!
— Не нужно сердиться, я ведь просто так сказала, я ведь знаю, ты человек добрый.
Дядя Костаке, и без того озабоченный слишком большими расходами на еду, испугался, но не знал, как избавиться от Паулины. Врожденная трусость делала его безвольным. Однако, увидев через окно мимическую сценку, звуки которой до него не доходили, он испытал подлинное удовольствие. Рассвирепевшая Марина вытолкала Паулину из кухни, угрожая ей скалкой. Экономка пробыла в доме ровно столько, сколько было необходимо, чтобы поправить прическу, и исчезла навсегда. Феликс и Отилия смеялись, а дядюшка Костаке смотрел на них с комической миной человека, который сознает, что проштрафился. Стэникэ же разукрасил этот инцидент всеми цветами своего воображения:
Клянусь честью, у дядюшки Костаке есть от нее ребенок. Ребенка я видал, и не удивляйтесь, если он оставит ей кой-какое наследство ради отпрыска. Вы думаете, ее выгнала Марина? Это все устроили Отилия и Феликс, которым неинтересно иметь конкурентов. Как я слышал, Марина избила ее так, что она в больницу слегла.
Отилия, усевшись на колени к старику, поглаживала его фарфоровую лысину.
— Честное слово, папа, ты старик, а ума у тебя совсем нету. Зачем тебе нужно было приводить в дом эту женщину? Разве мы за тобой не ухаживаем, не исполняем все твои желания?
Нижняя губа у старика отвисла, и он сидел в позе кающегося грешника.
— Подожди, я позабочусь о своей де-девочке, — твердил он, думая о воображаемых спекуляциях, — я позабочусь.
— Папа, ты обо мне не беспокойся. — Я тебе говорю, мне ничего не надо!
Отилия была совершенно искренна, потому что совсем забыла о деньгах, которые, как сказал ей Паскалопол, были положены на ее имя.
Марина внушила дядюшке Костаке мысль о необходимости отслужить в доме молебен, чтобы изгнать нечистого духа, из-за которого с некоторых пор произошло столько несчастий. А то прямо как басурмане стали, она даже и не помнит, когда священник переступал порог их дома. В конце концов эта идея была одобрена, и как-то утром явился батюшка в сопровождении дьячка и попа Цуйки. Этот поп Цуйка когда-то был священником в их приходе, а теперь оставался заштатным попом. Ему уже стукнуло семьдесят лет. Борода у него была острая, синеватая и напоминала малярную кисть. Пил он много Цуики, откуда и пошло его прозвище. Он ругался, часто поминая нечистого, жаловался даже в церкви при людях на свою старость и на боли в суставах и исповедовал детишек, которые корчились от смеха под епитрахилью, когда он спрашивал их, ели ли они фасоль и квашеную капусту. Пел он гнусаво, заикаясь, переходя от самых нижних регистров к устрашающему вою, что забавляло юных православных. Старухи корили его прямо в лицо, хотя вообще-то и уважали, а он с ними ругался, осыпая их именами святых, о которых никто и не слыхивал. Главный священник покровительствовал ему из человеколюбия, которое высокопарно проповедовал всем, притворно заботясь о престиже церкви. Его преподобие был высокий, полный мужчина с румяным лицом и широкой белой бородой, ниспадавшей на грудь. Смеялся он утробным смехом и отбивался от самых страшных еретических нападок, парируя удары осторожными шутками, чтобы не скомпрометировать себя.