— Замкну я свои уста, коли грешник восстал против меня.
Марина и Отилия явились наконец со всякой снедью и накрыли на стол. Священник взглянул на аперитивы, перекрестился, благословил их и сказал:
— Взгляни, господи Иисусе Христе, на закусь мясную и освяти ее, как освятил ты агнца, которого принес тебе Авель в жертву, а также и жирного тельца... ибо ты, вседарующий блага, и есть пища истинная и вознесем мы твое величие вместе с отцом твоим и бесконечным и пресвятым Духом, ныне и во веки веков. Аминь!
Потом он снова перекрестился, причмокнул губами и взял толстый кусок салями. Поп Цуйка, равнодушный к еде, зажал в руках стакан и в ожидании, когда приступят к трапезе, запел:
— Не алкай вина, не тянись к беседе, не тщись покупать мясной закуси.
— Будь ты неладен, свинья собачья, так оно и есть, честное слово, — сказал священник, обдирая кожицу с другого куска колбасы.
— Коли будешь запускать свои глаза в кувшины и стаканы, будешь потом ходить голый, аки пест.
— Хе-хе-хе! — засмеялся поп Цуйка, видя, что Отилия улыбается их шуткам. — Смейся, моя голубица! Помнишь ты, как я в купель тебя окунал? Эх! И тогда был чертов мороз. А цуйка эта подогрета? А то разболелись мои косточки! «Как уксус ранам, а дым глазам не помогают, так и болезнь, проникнув в тело, печалит сердце».
— А ты, сын мой, почему не вкушаешь? — обратился священник к дяде Костаке. — Выпей немножко вина. У этой собачей свиньи Кристаке такое винцо, хоть к причастию подавай.
— Папа немного болел, — пояснила Отилия, — ему нельзя злоупотреблять.
— Вот как? — удивился священник, переливая вино из стакана в глотку. — А я и не знал. Но потреблять не значит злоупотреблять. Доброе вино дают и при болезни, это известно испокон веков. Правда я, как духовное лицо, не понимаю в немощах телесных. Дай, господи, здоровья и ума всем грешникам. Аминь!
— Послушай, дочка, осталась еще эта проклятая штуковина с коричкой? — спросил поп Цуйка Отилию. — А то я не распробовал, какова она на вкус. Плесни сюда. Пусть будет больше грехов, чтобы смирился я перед богом, когда он призовет меня. «Исповедуюсь я на цитре, господи ты боже мой».
— Кстати о цитре, — сказал Стэникэ. — Это вино хорошо пить под музыку, а не как аперитив. Жалко, что ваши преподобия не умеют плясать.
— А почему же это, свинья ты собачья, мы не умеем плясать? «Восстань и радуйся в Сионе», — говорит писание. При святом таинстве брака разве мы не пляшем? Любое честное увеселение с чистым сердцем дозволено человеку. Мне кажется, Стэникэ, если я не ошибаюсь, ты из этих новых, которые нарушают закон и заражены мерзостью безбожия. «Сказал безумец в сердце своем: нету бога».
Священник откусил кусок сыру, а поп Цуйка, обычный партнер этих невинных святых диалогов, грустно заглянул в пустой стакан, где на дне пристала крупинка перцу, и. бросив презрительный взгляд на закуски, расставленные на столе, затянул:
— «Ангельский хлеб вкушал человек и пищу, ниспосланную ему из их достатка».
— Так оно и есть, преподобный, ибо велика милость божия! — подтвердил священник, осеняя себя крестом.
Поп Цуйка, облагодетельствованный Отилией еще одним стаканом цуйки, спросил девушку, сохранилась ли у нее та «цимбала», на которой она как-то играла в его присутствии. «Цимбалой» он называл рояль. Дядюшку Костаке, которого в другое время весьма огорчили бы такие расходы на вина и закуски, теперь, казалось, занимали совсем другие мысли. Наконец он почти шепотом решился спросить у священника:
— А-а вы верите, что есть тот свет?
— Никаких сомнений. Ведь что сказал спаситель? «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть царствие божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь... Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах!»
— Значит, мало у нас надежды попасть в рай, батюшка, ибо мы сыты, — заметил Стэникэ.
— Молчи ты, свинья собачья, ведь речь идет не только о сытости чрева, а о довольстве разнообразным счастьем. А кто из смертных, сатана, может похвалиться, что он счастлив и нет у него ни в чем недостатка, раз он человек? «Человек как трава, дни его — полевые цветы». А потом, ты не принимаешь в расчет великой милости господа бога, который, хоть и семижды семь раз будем мы грешить, все равно удостоит нас своей благодати.
Устав от великих усилий в ораторском искусстве, батюшка опрокинул в глотку еще стакан вина и провозгласил басом:
— Помилуй мя, господи, и по милости твоей великой и милосердию многократному сними с меня мое беззаконие.