Ко всему этому из Петербурга Головин получал чувствительное оскорбление, как-то его семейство прибыло в Тифлис со своим доктором Касовичем, последователем секты Татариновой. Вскоре шеф жандармов граф Бенкендорф сообщил Головину, что Государь Николай I приказал выслать Косовича из Грузии! Косович собирался выехать, когда явился к Головину местный жандармский окружной генерал Скалой, такой же урод из себя как и отвратительною своей нравственностью, предъявил повеление Бенкендорфа, если Косович в данный срок не выедет, то взять его и с жандармом доставить в Петербург.
Потом, когда в Петербурге ночью арестовали Татарину и ее союзников, а потом разослали их с жандармами Головину с ее детьми выслали с унтер-офицером Петербургского жандармского дивизиона Михайловым к ее мужу, тогда еще служившему в Варшаве. Михайлов оказался услужливый и расторопный малый, вскоре произведенный в офицеры с состоянием по Кавалерии, и Головин его взял заведовать домом Корпусного командира в Тифлисе, положеного по штату.
Михайлова, без его ведома, определили в какой-то полк и из Петербурга, Штаб Кавказского Корпуса получил строгое повеление немедленно отправить Михайлова в Россию, в полк куда он назначен.
Генерал Скалой опустился до такой дерзости, что на балу у Корпусного Командира он подвел неприглашенного своего офицера Иерусалимского рекомендовать Головиной, и в то же время перемигивался со своей, достойной его самого, супруги.
Иерусалимский во время арестов секты Татариновой, начальствовал караулом, приставленным к Головиной и теперь был вновь переведен в Тифлисскую жандармскую команду.
Граббе был известен как нестерпимый подчиненный и теперь он, не стесняясь, шел против Головина, когда по
Высочайшему повелению под главным начальством Головина и непосредственным начальством Граббе, повелено образовать Черноморскую береговую линию под начальством генерал-майора Раевского, человека решительно ни к чему не способному, несмотря на свой большой ум и огромную энциклопедическую начитанность, совершенно чуждую всякой специальности.
С первого же лета Раевскому дан отряд для занятия указанных мест на черкесских берегах Черного моря и возведения на этих местах укреплений. На него было возложено вести ежедневные военные журналы, которые по команде шли к докладу Государю. Раевский ухитрялся включать в них, им же вымышляемые, будто исторические сведения, повествовании о<б> обычаях и взаимных отношениях горских племен, тоже от начала до конца им самим выдуманные.
Эти военные журналы так понравились Императору Николаю, что он стал их читать Императрице, которая до того ими увлеклась, что изъявила желание их чаще получать, вследствие чего воспоследовало Высочайшее повеление, чтобы не зависимо от военных журналов, представляемых Раевским по команде через Тифлис, он представлял копии с них прямо к Военному Министру.
Тогда Раевский стал вводить в эти журналы загадочные предметы, которые в частных письмах он пояснял своим придворным связям, как контролирующие и обвиняющие своих непосредственных начальников Граббе и Головина, над которыми он едко издевался, выставляя обоих пошлыми дураками. Впрочем при этом Раевский все-таки, хотя сколько-нибудь, да сохранял призрак осторожности. Но когда неприятель стал овладевать нашими прибрежными крепостями, и что по Высочайшему повелению воспоследовал запрос Головину, Граббе и Раевскому, и по получении ответа, Военный Министр послал им бумагу, по слогу явно продиктованную Императором, которого слог совершенно отличался своим повелительным тоном, начинающуюся словами: «Усматривая совершонное разноречие в отзывах трех главных Начальников Кавказа!»…Тогда Граббе и Раевский гласно стали провозглашать, что сам Государь признает их равными Корпусному Командиру впоследствии чего Граббе отстранил от себя власть Корпусного Командира, фактически отделяясь от него, а Раевский с цинической наглостью стал официально поднимать на смех повеления Граббе и Головина, отвечая на их формальные бумаги колкостями и пошлыми насмешками.
Все эти обстоятельства, добавленные к прежним опалам, окончательно сломили природную неприклонную энергию Головина, и он письмом Государю просил увольнения от занимаемого им поста, что и получил.
Странное явление представлял Головин в звании Члена Государственного Совета. Привыкши к напряженной служебной деятельности, он тяготился без обязательной деятельности, в нравственном отношении заменив изуверные мистические мечты на чудовищные физические упражнения плотской секты Татариной, пережив мужественную силу своего сложения. Под конец своей жизни он остался ни с чем, с совершенно поколебленным доверием к своим прежним убеждениям, представляя собой могучий корабль, плывущий не имея цели куда пристать. Точно так же Головин, усомнившись в истине пережитых им упований, в своих мыслях лишенный всякой устойчивости, бродил в своих мыслях, не будучи в состоянии решить самому себе его прежний верования греховны или благочестивы? Что, тем самым, сильно тяготило его мышление и что душевно он был строжайше нравственен.