Обогнав один такой грузовик, я не удержался и сказал Жану:
— Господи Боже! Да ведь это же самоубийство!
— И ты даже не представляешь себе, насколько близок к истине! — улыбнулся француз. — Но ты прибереги свое удивление, тебе еще столько предстоит увидеть!
В некоторых местах дорога практически соприкасалась с железнодорожными путями и в какой-то момент мы поравнялись с небольшим составом, состоящим всего из четырех вагонов. Но зато каких! Разбитые и раздолбанные, давно утерявшие окна и двери, плотно набитые пассажирами, для части которых хватило места только на крыше. Я с неподдельным изумлением смотрел на немыслимый поезд, когда на крыше покачивающегося рядом вагона приподнялся здоровенный молодой негр, что-то выкрикнул, чем-то размахнулся и швырнул это самое что-то прямо в нас. Нечто увесистое ударило по крыше нашей машины, водитель взвизгнул, высунулся в окно и разразился столь длинной и гневной тирадой, что привлек внимание всего сброда, восседавшего на крыше вагона. Негры начали что-то вразнобой горланить в ответ, и в сторону нашей машины посыпалось неимоверное количество всякой дряни, которая только могла до нас долететь. Тем временем уже все находившиеся в поезде, уставились в нашу сторону, что-то вопили, улюлюкали, кричали и… швырялись, вероятнее всего, объедками. В неистовый раж вошли все, и я уж подумал, что на этом наше пребывание здесь и закончится. Однако наш водитель, продолжая ругаться, сумел поддать газу, и мы оторвались от поезда, растворившегося в стремительно сгущавшихся сумерках, но еще долго неслись издалека крики и вопли разъяренных пассажиров.
В столицу мы въехали, когда было уже совсем темно. Вопреки моему ожиданию в городе кипела жизнь, машин было невероятное множество, в какой-то момент мы даже встали в некое подобие пробки. Народ сновал огромными толпами туда и сюда, подбегал к автомобилям, что-то спрашивал, что-то пытался продать. Окна в машине были постоянно открыты, мне показалось, что они вообще никогда не закрываются. Не знаю, как спереди, но сзади, где сидели мы с Жаном, ручки, поднимающие стекла, отсутствовали вовсе, и я продолжал вдыхать «ароматы Конго», то есть такую невообразимую вонь, с которой амбре аэропорта не могло даже сравниться. Повсюду высились кучи мусора, видимо собранные кем-то, но непонятно зачем, потому как грязи было столько, что временами она равняла проезжую часть с имеющимся кое-где тротуаром.
На каком-то перекрестке, прямо посередине дороги, местные жители развели чудовищного размера кострище, и что-то жарили, тут же и пожирая свое жаркое, при этом неистово веселясь. Вонь стояла чудовищная, стало нечем дышать и я зашелся кашлем. Жан протянул мне влажную салфетку, я приложил ее к носу и губам, закрыл глаза и попытался отвлечься. Какое там! Я устал, был голоден, от отвратительных запахов меня мутило (должен сказать, что к запахам снаружи примешивалась отвратительная вонь, источаемая нашим водителем) хуже, чем от избытка алкоголя. Снисходительно глядя на меня, Жан заметил, что весь этот антураж почему-то напоминает ему начало романа Патрика Зюскинда «Парфюмер», где автор описывал вонь, царившую в городах Франции начала восемнадцатого века. Как-то даже отлегло и, посмеявшись, мы сошлись на том, что вероятнее всего Зюскинд также посещал Киншасу и испытал те же ощущения, что и мы. Вообще, должен признать, что последние сутки я все время чувствовал себя довольно плохо, кружилась голова, ломило все тело, а теперь вот еще и подташнивало, но я полагал, что все это от перевозбуждения и накопленной усталости, и если как следует отдохнуть, да немного привыкнуть, то можно и придти в себя.
К счастью, вскоре мы прибыли на проспект Правосудия, где проживал Антуан Мобобо, тот самый приятель профессора Столпова. Он жил в весьма изящном особняке, выстроенном, как заметил Гебауэр, в Викторианском стиле. Да и все прочие, отгороженные от мира высокими оградами дома, мимо которых мы проехали, свидетельствовали о том, что люди, обитающие на этой улице, принадлежат к местной элите. Дверь нам открыла сухонькая маленькая негритянка в чистом белом переднике, которая проводила нас в просторную гостиную, что-то невнятно буркнула и вышла. Я осмотрелся. Комната была обставлена с большим вкусом, добротно, что стоило по всем меркам совсем даже не мало, и чего, признаться, я совсем не ожидал. Огромный мягкий диван в виде буквы «Г», перед ним массивный журнальный столик из желтоватого стекла на резных ножках из слоновой кости, на полу тончайший ковер, скорее всего ручной работы, на стене огромный плазменный телевизор и несколько картин в дорогих рамках. В силу того, что я не силен в живописи, позже поинтересовался у Жана, что это были за картины, и он пояснил мне, что это работы импрессионистов, и что, скорее всего все-таки подлинники.