это всякий скажет,
ведь шесть мельниц он имеет,
триста рал он пашет.
С беями, с агой он дружбу
водит постоянно,
он, как гостя, принимает
и Кырджи-Османа.
Только худо: староват он,
нехорош собою;
но богатство все искупит,
да еще с лихвою.
И отец окликнул дочку:
«Подойди, голубка,
мать зови и уголечек
принеси для трубки!»
Так сказал родитель добрый
и, вздохнув протяжно
и три раза потянувшись,
вдруг промолвил важно:
«Слушай, женка, наша Руска
уж невестой стала.
Куздо — человек почтенный...
Что бы ты сказала?»
Руска, услыхав, вскочила,
побежала садом,
слезы из очей прекрасных
покатились градом.
Опрометью побежала
в то глухое место,
где с любимым распрощалась
как его невеста.
Там лицом к земле припала
в зарослях бурьяна,
всхлипывала и вздыхала,
плача неустанно.
Слезы льются, словно ливень
в бурное ненастье,
горе давит грудь и душит,
сердце рвет на части.
Что за муж проклятый Куздо?
Он ей жизнь погубит!
Иль она того забудет,
кто так жарко любит?
Полюбить как мужа Куздо
сердце кто принудит?
Разве можно жить с постылым?
Разве мил он будет?
Ах, отцова злая воля,
в силах он заставить...
Если б Ангелу об этом
весточку отправить,
чрез леса, долины, горы
к счастью беззаботно
улететь бы до рассвета
птичкой перелетной!
Убежать с ним на край света
далеко, далёко,
чтобы не догнал их Куздо
и отец жестокий!
Но и Ангел ведь не ангел,
прилететь не может.
Скорбно мать над ней склонилась,
чем она поможет!
Мать корит ее, ругает,
гладя и лаская:
«Что ты, Руска, что ты, дочка,
или ты дурная?
Попусту ты горько плачешь,
слезы проливаешь!
Чем плох Куздо? Ты подумай!
Что ты понимаешь?
Иль голодной с ним ты будешь?
Босой или голой?
Грех, дочурка! Не гневи же
нрав отца тяжелый!»
«Ой, не по сердцу мне Куздо,
он меня погубит:
Ангела люблю я, мама,
и меня он любит!»
Мать руками тут всплеснула
в скорбном удивленье:
«Замолчи, что говоришь ты
людям на глумленье!»
Тщетны матери советы,
уговоры, слезы,
и людские пересуды,
и отца угрозы.
Приуныла мать седая,
втайне горе прячет,
вместе с дочерью злосчастной
мучается, плачет.
Вспомнилась ей тоже юность,
поцелуев сладость,
как в разлуке с милым в сердце
угасала радость.
Часто мать заходит в церковь,
тихо Бога молит,
чтоб ее он спас от горя,
Руску —от неволи.
Миновало лето, осень,
день Петров осенний,
за зимой вслед наступает
юрьев день весенний.
В гнезда ласточки вернулись
с дальнего кочевья,
белым жемчугом покрылись,
зацвели деревья.
У плетня герань так пышно
зацвела, зардела,
и с весной земля и небо —
все помолодело.
Руска в сад выходит часто,
бродит, словно бредит,
и, венок сплетая, шепчет:
«Ангел мой приедет!»
Грудь вздымается, волнуясь
от надежды сладкой,
и, прислушиваясь, Руска
смотрит вдаль украдкой.
Кто-нибудь толкнет калитку,
Руска еле дышит,
ждет, что ей подруги скажут...
Но... вестей не слышит.
Любит ли меня мой Ангел?
Иль совсем покинул?
Вдруг узнала: «Ангел умер,
на чужбине сгинул!»
*
Омрачилось в небе солнце,
и замолкли птицы!..
Руска плачет, и вздыхает,
и в тоске томится.
Замуж выдали, что стало
с Руской черноокой!
Страшен и уродлив Куздо.
И с душой жестокой.
*
Все не нравится злосчастной
под богатым кровом
с нелюбимым старым мужем,
скаредом суровым.
И к чему богатство, деньги,
нивы и бараны,
если нет любви, согласья,
если в сердце рана?
Коль от божьей благодати
дом живущих прячет,
если муж угрюм и мрачен,
а жена все плачет?
Куздо мрачен, как день зимний;
у него в посуде
под корчмой зарыто много
золотых махмудий.
У него добра с излишком,
доброты лишь нету;
лоб — в морщинах, на устах же
желчь взамен привета:
«Что ты хмуришься, как ведьма,
черная загорка,
знаю я, по ком ты плачешь
дни и ночи горько.
Из петли, с кола хотела
взять себе ты мужа,
знаю я, каков твой норов,
быть не может хуже!
Дед твой Димо был гайдуком,
умер он от пули,
и тебе, его отродью,
шею бы свернули!»
Знает ли отец, что терпит
дочь его родная,
как живет с богатым мужем,
слезы проливая.
Нет, не знает, знать не хочет
про пустые слухи...
Пусть про это зря болтают
глупые старухи.
Только мать горюет, плачет,
дочь свою жалея:
«Руска, птичка, что случилось
с красотой твоею?
Горе мне! Иль перед Богом
грех я сотворила?
Стала мать твоя несчастной!
Ты ведь говорила...
Боже, как помочь мне дочке
в доле бесталанной?
Эх, так будь ты проклят, Куздо,
палач окаянный!»