Вон Харону деньги нужны. С каждого за переправу берет перевозчик свой положенный обол. И набралось их на этом берегу не тысячи, не миллионы – горы. Ссыпаны в огромные сундуки, заперты на ржавые замки - бесчисленные позеленелые медные кругляки, не нужные никому. Однако Харон трясется над ними и проверяет ежедневно, на месте ли запоры.
«Что можно сделать с этими медяками? На что они?» – эти вопросы задавал себе ЗАГРЕЙ, когда оказывался на берегу и разглядывал стоящие друг на друге старинные сундуки, одни – деревянные, наполовину сгнившие, из щелей меж досок которых сыпались монеты, другие – железные, насквозь ржавые, смятые временем. ЗАГРЕЙ смотрел на уродливые штабеля и не мог отыскать подходящего ответа. Если попасть на ту сторону, можно продать в лавку нумизмата старинные монетки. Кто-то рассказывал про такие лавки, ЗАГРЕЙ уже не помнил – кто.
***
ЗАГРЕЙ написал ее имя в тетради и наблюдал как оно тает, как поднимается облачком и белесым дымком плывет по комнате к окну, чтобы пуститься следом за хозяйкой. ЗАГРЕЙ съел один гранат. Гранат был таким же горькими, как кофе. Делать до вечера было совершенно нечего.
Потом явился Цербер. Одна голова его гавкала на всякий случай, две другие кинулись лизать ЗАГРЕЮ руки. От слюны Цербера кожу щипало, и вспухали крошечные розовые волдыри.
– Мучаешься? – спросил Цербер. – Знаю, хочешь удрать, небось.
– Не хочу, – сказал ЗАГРЕЙ, гладя жесткую шерсть пса на затылке. Врал. И Цербер знал, что приятель врет.
– Ничего не получится. Ни у кого не получалось свалить отсюда. Вон Орфей, дурак, пытался вытащить Эвридику, но облажался.
– А ты бы мог?
– Нет.
Все отвечают «нет». Универсально слово. Любимое слово на этом берегу Стикса. ЗАГРЕЙ не стал настаивать – смешно на чем-то настаивать, разговаривая с Цербером.
В дверь кто-то поскребся. Осторожно, по-собачьи. Одна из голов Цербера недовольно рыкнула.
– Кто там? – спросил ЗАГРЕЙ.
– Как кто, – гавкнул Цербер. – Художник, сосед твой, явился за картиной. Кому еще нужны картины? Только самому художнику.
ЗАГРЕЙ отворил. В самом деле, художник – в длинной заляпанной краской рубахе, в нелепом берете набекрень – где он его только отыскал? В могилу небось положили вместе с палитрой и кистями.
– Привет, – сказал ЗАГРЕЙ.
– Поможешь донести? – спросил художник, хмуро глядя в пол.
– Уже?
– Опять света не хватило. Но в следующий раз получится. Я успею.
– Ну, я пошел, – гавкнули сразу три головы Цербера в унисон. Уже у порога одна башка обернулась и с глумливой ухмылкой сообщила: – ДИТ говорит, что ты такой же, как все. – Эта левая голова была самая вредная.
ЗАГРЕЙ в ту минуту снимал со стены картину вместе с художником. Обернулся. Пес уже удрал. ДИТ говорит... Плевать, что говорит ДИТ!
Они сняли картину. Она, хоть и без рамы, была ох как тяжела.
– Женщина еще не насладилась, – сказал ЗАГРЕЙ.
– Что поделаешь? Света больше нет. Ни единого фотона. А то бы я...
Художник сдавленно гыкнул – то ли пробовал расхохотаться, то ли подавил рыдания.
– Ты молодец, Вин. Ты держишься.
– Это ты обо мне? Я рад, что ты мой друг, ЗАГРЕЙ.
Художник не помнил своего имени, но картины подписывал. То есть вспоминал свое имя на тот миг, когда подписывал, а потом снова забывал.
Они несли картину наверх, в мансарду. Поднимались выше, становилось все темнее. Когда отворили дверь в комнату художника, пахнуло холодом, жгучим, абсолютным. За дверью лежала черная бархатная непроницаемая тьма.
– Дальше я сам. Знаю, ты не можешь сюда войти, – шепнул художник. – Жди.
Он впихнул картину в комнату и закрыл дверь. ЗАГРЕЙ сел на ступеньку и стал ждать. Он думал о Проне и о картине, которой скоро не станет. Когда ЗАГРЕЙ думал сейчас о Проне, то есть о Прозерпине, в своем далеке она казалась незначительной, мелкой, как мелкие буквы в книге. Она уже ушла из этого мира, но почему-то он все равно о ней думал.