- Тут ты не прав, - сказал я, - Ницше говорил, что чем дольше вглядываешься в бездну, тем пристальней бездна вглядывается в тебя. У тебя можно взять что-нибудь почитать?
- Для того и сидим тут, проходи к столу, надо заполнить формуляр. На руки не больше двух книг. Залог не требуется.
Я сделал было движение к столику, но вспомнил о тяжелом фолианте и резко обернулся. И не зря - Библиотекарь уже поднял свое экзотическое оружие на головой. Моя реакция заставила его фальшиво улыбнуться.
- Смотри-ка, - сказал он, ставя книгу на полку, - привыкаешь. Молодец.
И добавил зачем-то:
- Коль hакавод.
5
Любопытно, что хотя языковых барьеров тут не существовало, речевые различия имели место. Это был не акцент, а, скорей, нечто интонационное. Немного не так примененная грамматическая форма, бедный или богатый набор слов, излишне удлиненные фразы или, напротив, излишне урезанные. Более того, многие вставляли, порой, обороты из родного языка. Так, наверное, звучали в девятнадцатом веке латинизмы в беседе ученых, всякие там "меа кульпа", "дикси", нота бене"... Собеседники слова понимали, но их присутствие было и естественно, и чуждо. Именно так, как прозвучало "коль hакавод" (молодец), разве что иврит в устах гнома был достаточно необычен. Хотя, кто их знает, этих гномов - каким древним наречием они пользовались при жизни и сколько их было этих наречий.
Я осваивался в номере, который ничем экзотическим не выделялся. Он состоял из гостиной и спальни. В гостинной имели место стол, полумягкие стулья и обширный шкаф. Я открыл его, на меня посыпались разнообразные скелеты. Я запихал их обратно и запер дверцу блестящим ключиком. "В спальне было особенно прохладно и уютно. Мне всегда хотелось иметь именно такую спальню, но никак не хватало времени этим заняться. Кровать была большая и низкая. На ночном столике лежал маленький переносной пульт управления телевизором. Экран телевизора висел на высокой спинке кровати, в ногах. А над изголовьем имелась картина, очень натурально изображающая свежие полевые цветы в хрустальной вазе. Картина была выполнена светящимися красками, и капли росы на лепестках цветов поблескивали в сумраке. Я наобум включил телевизор и повалился на кровать. Было мягко и в то же время как-то упруго. Телевизор заорал. Из экрана выско-чил нетрезвый мужчина, проломил какие-то перила и упал с высоты в огромный дымящийся чан. Раздался шумный всплеск. Мужчина скрылся в бурлящей жидкости, а затем вынырнул, держа в зубах что-то вроде разваренного ботинка. Невидимая аудитория разразилась ржанием... Затемнение. Тихая лирическая музыка. Из зеленого леса на меня пошла белая лошадь, запряженная в бричку. В бричке сидела хорошенькая девушка в купальнике. Я выключил телевизор, поднялся и вышел в коридор."
Коридор уходил в бесконечность. Это только снаружи пансионат казался небольшим, на самом деле он вмещал несколько миллионов номеров - технология Воланда. Что не мешало владельцу с каждым постояльцем работать индивидуально. Понятие очередей в Загробном мире отсутствовало напрочь. Сие казалось необъяснимым, но только лишь земной логикой. Библиотекарь пояснил мне, что каждый из очередных слегка смещен во времени, которое, как известно, бесконечно.
В глубине коридора кто-то активно шаркал шваброй. Причем шаркал весьма энергично, приближаясь ко мне с бесконечным постоянством. Некоторые черты энергичного уборщика показались мне интересными, поэтому я дождался, пока он не подшаркал почти вплотную.
- Ну и как работается? - спросил я ехидно, наблюдая за тем, как этот невысокий человечек отжимает швабру и выпрямляет спину, утирая тыльной стороной ладони обширную лысину.
- Благодагю, - ответил уборщик с оптимизмом, - пгекгасно габотается. Я, батенька, всегда мечтал о такой габоте, когда гезультат виден сгазу. Пгекгасное, знаете ли, место - этот Заггобный миг! Тут каждый неживет по способности и каждому неживущему выделяется по потгебности.
- Да уж, - сказал я грустно. Желание побеседовать угасло.
Из стены выплыл мой гид.
- Привет, Уля, - кивнул он уборщику, - ты я вижу цветешь.
- Я всегда неживее всех неживых, - гордо ответил поломой, энергично налегая на швабру. - Я - ваше знамя, сила и огужие.
- Это уж точно, - хмыкнул Мольер. - Владимир, вы отдохнули?
- Да что-то не отдыхается, - сказал я, - никаких следов усталости. Даже удивительно.
- Первое время живые неживые всегда так себя чувствуют, эйфория иллюзорного тела. А перекусить не тянет?
Я прислушался к желудку. Этот важный орган вел себя отстраненно, молчал.
- Тогда приглашаю на прогулку. В каком городе вы хотели бы совершить моцион?
Мольер исчез, а я вышел на площадь трех вокзалов и побрел, отмечая похорошевшее здание Казанского. Было ясно, что переход из социализма в свободный рынок сильно повлиял на быт россиян. Малоподвижные лица, покрытые потом, натруженные руки, закоченевшие в хватке на узлах, чемоданах и, непривычные мне пока, карманники, каталы с шариками или картами. Главное изменение, которое я отметил, заключалось в обилие детей всех мастей: от беспризорников-попрошаек до малолетних проституток. Когда меня повязали, Горбач только пришел к власти, но подобное развитие событий было невозможно вообразить. Невольно вспоминались романы Макаренко, "Республика ШКИД", детский дом имени Дзержинского, фотоаппараты ФЭД. Всплывшие было ассоциации (клифт, котлы, босяки, кусман, "у кошки четыре ноги", "на мою, д-на могилку, да никто не придет"), быстро погасли - нынешнее поколение бомжат было неплохо одето, упитано и не слишком дерзко. Некая расслабленная безразличность наблюдалась в детишках, будто все они обкурились травкой.
- Дед, а дед, - окликнул меня мальчуган лет десяти. - Дай закурить.
Грязноватый, но качественный джинсовый костюм, кроссовки, бесцветное, как бы пыльное, личико, большие темные глаза с выразительными ресницами. И странный запах, вызывающий в памяти стройку или столярный цех.
- Чем это от тебя пахнет, юноша?
- Клеем. Только я сегодня не нюхал, это еще со вчерашнего. Дашь закурить?
Клеем... да, припоминаю, кое-кто из зеков ловил кайф, нюхая клей "БФ". Сейчас его, вроде, переименовали в "Момент". Мерзкая штука, мозги выжигает моментом. Надо же, какой каламбур!
- Жрать хочешь, куряка?
- Я пить хочу. Купишь мне колу?
- Ну, пойдем. Заодно кое в чем меня просветишь, а то я тут первый день.
- Деревенский? Да, наша Москва крутая. Я тут все знаю, могу гидом быть. За стольник в час. Хочешь?
- Тебе сколько лет-то, гид?
- Тринадцать. Это я просто такой мелкий вырос. Потому что курю и нюхаю.
- Да уж! Вот тебе твоя кола, пей. А насчет того, чтоб экскурсоводом поработать, что ж - пошли. Только сперва я пивка выпью, головка еще немного бо-бо.
Мы устроились на открытом воздухе за Ярославским вокзалом в грязной кафушке, разбросавшей пластиковый комфорт вдоль железнодорожных путей. Пацан, выдувший бутылку колы, и от пива не отказался, так что попивали из пузатых кружек с выщербленными краями темное пивко, прикусывали солеными полосками какой-то сухой рыбы.
Вот еще одно, выразительное отличие от советской жизни - ни одна падла не обращала вимания на то, что ребенок пьет пиво наравне с мужиками!
Мне почти похорошело; я уже подумывал - не взять ли грамм двести "Кристалла", когда на аллее появилась эта парочка. Мальчик и девочка, лет четырнадцати, одетые обычно для подростков. Казалось бы, я не должен был концентрировать на них внимание. Но что-то в ребятах дисгармонировало с обыденностью. Шли они как-то пластично, расковано, с некоей грацией, не присущей стандартным людям. Девочка разговаривала по телефону, что не отражалось на плавной красоте движений.
Мы вообще не обращаем внимание на то, как ходим. А, если вглядеться, то станет ясно, что большинство двигается некрасиво, сковано, как-то рванно, грубо. Вон, семенит баба с кошелкой, наклонилась вперед, будто падает, успевая выставлять то одну, то другую толстую ногу. Вон шествует мужичок в шляпе. Будто на ходулях, вокруг тощих икр некрасиво обвиваются потертые брюки. Вон пацан куда-то спешит. Движения неорганичные, аритмичные, сам сутулится, дышит ртом.