— Еще раз спасибо, премьер-министр!
Премьер-министр! Вот оно, в первый раз. Это ему. Мое правительство! Мое правительство! Это назалось невероятным, но сколько было у Британии невероятных премьеров! Питт, двадцатичетырехлетний юнец. Еврей Дизраэли. Ллойд Джордж, отчаянный бабник, продавший свой титул пэра за звонкую монету. Черчилль, сын сифилитика. Макмиллан, рогоносец, выбивший любовнику своей жены место в палате лордов. Граф Хоум, почетная развалина партии тори. И домохозяина Маргарет Тэтчер. Джентльмен до кончиков ногтей, лорд Хоум привел свое правительство н немедленному краху, а она победила во всех выборах, в которых участвовала. Не будучи безжалостным и даже немного греховным, постичь механизм власти невозможно — этот урок он усвоил давно. Никогда не раскаиваться. Для большинства искусство политики было искусством выживания, но для него оно никогда не сводилось тольно к этому. Какой смысл в борьбе идей и личностей, если речь идет только о выживании? Успех в политике требует жертв, лучше от других, и в свое время он пожертвовал многим. Друзьями, коллегами, самыми близкими людьми. Оттолкнутыми, отвергнутыми, скинутыми с крыши и брошенными под колеса общественного мнения. И он никогда не жалел о них. Политическое лидерство неразрывно связано с тяжкой ответственностью за жизнь и смерть людей, и он чувствовал себя готовым к такой ответственности.
— Итак, что он сказал?
Жена вернула его к реальности уже в машине по дороге на Даунинг-стрит.
— Что? А, не слишком много. Пожелал мне успеха. Говорил об открывающихся больших возможностях. Потом зациклился на сносе зданий вблизи Вестминстерского аббатства. Он хочет, чтобы я настоял на строительстве там чего-то в лжетюдоровском стиле.
— Ты собираешься потакать ему?
— Элизабет, если бы наивность могла строить замки, вся Англия была бы ими покрыта. Сейчас не средние века. Дело короля давать приемы на лужайке и избавить нас от необходимости выбирать себе президента, а не вмешиваться в дела правительства.
Элизабет одобрительно фыркнула, роясь в своей сумочке в поисках губной помады. Урожденная Колхаун, она принадлежала к роду, восходящему к древним королям Шотландии. Свои имения и добро сам он потерял и во время конфискаций в старинных походах через англо-шотландскую границу, и позднее, стараниями налоговых чиновников и инфляции, но она никогда не теряла ни чувства своей принадлежности к подлинной аристократии, ни убежденности в том, что большая часть современной аристократии, включая и нынешнюю королевскую семью, не более чем безродные выскочки. Кому стать королем, зависело от случайностей рождения, случайностей женитьбы, случайностей смерти, случайностей казни или кровавого убийства, и взойти на трон Колхауны имели шансов не меньше, чем Виндзоры, тем более что родовитостью они им не уступали. Иногда ее пристрастие к этой теме становилось труднопереносимым, и сейчас Урхарт решил отвлечь ее.
— Разумеется, я буду потакать ему. Лучше совестливый король, чем бессовестный, и мне меньше всего нужно недовольство во дворце. В любом случае мне еще предстоят сражения, и я хотел бы, чтобы он и его популярность были на моей стороне. — Его тон был серьезен, взор устремлен на грядущие опасности. — В конце концов, Элизабет, премьер-министр я, а он только король. Он делает то, что говорю ему я, а не наоборот. Его дело церемонии, так есть и так должно быть. Он монарх, а не чертов архитектор.
Они проехали мимо банкетного зала Уайтхолла и замедлили ход у барьеров, перегораживающих въезд на Даунинг-стрит, и Урхарт с облегчением увидел, что здесь машущих руками и приветствующих его перед объективами людей больше, чем у Букингемского дворца. Ему показалось, что пару молодых лиц он узнал; похоже, штаб-квартира партии задействовала своих уличных статистов. Жена машинально поправила ему выбившуюся прядь волос, а он вернулся к своим размышлениям о перетасовке должностей и о том, что он скажет на пороге резиденции, откуда его слова будут разнесены по всему свету.
— Так что же ты все-таки собираешься делать? — настаивала Элизабет.
— Это не имеет никакого значения, — прошипел Урхарт уголком рта, одновременно улыбаясь в нацеленные на него камеры: машина сворачивала на Даунинг-стрит. — В качестве нового нороля этот человек неопытен, а в качестве конституционного монарха он лишен каких бы то ни было полномочий. Он не опаснее резинового пупсика. Но, к счастью, в этом вопросе я согласен с ним. Черт бы побрал этот модернизм! — Он сделал знак рукой полисмену, подошедшему, чтобы открыть тяжелую дверь машины: — Так что никаких последствий не будет…
— Отложи свои бумаги, Дэвид. Ради Бога, оторвись от них хоть на одну минуту в наш общий с тобой день. — В голосе ее звучало напряжение, он был скорее нервным, чем агрессивным. Бесстрашные серые глаза были по-прежнему устремлены на стопку бумаг, от которой они не отрывались с того самого момента, как Дэвид Майкрофт сел завтракать. Единственной видимой реакцией было недовольное подергивание аккуратно подстриженных усов.
— Фиона, еще десять минут, я должен закончить это именно сегодня!
Он с усилием поднял глаза и увидел, что руни его жены трясутся так сильно, что кофе в ее чашке плещется через край.
— В чем, черт побери, дело?
— В тебе. И во мне. — Она отчаянно пыталась сохранить над собой контроль. — От нашего брака ничего не осталось, и я ухожу.
Пресс-секретарь короля и его главный представитель по связям с общественностью автоматически перешел на примирительный тон:
— Послушай, давай не будем ссориться, во всяком случае сейчас. У меня срочная работа…
— Как ты не понимаешь, что мы никогда не ссоримся, и в этом все дело!
Чашка шлепнулась о блюдце, опрокинулась, и по скатерти стало расползаться зловещее коричневое пятно. Впервые он опустил на стол злополучную пачку бумаг рассчитанным и точным движением, тан, как он делал все.
— Ну хорошо, давай я возьму выходной. Не сегодня, конечно, но… Мы сходим куда-нибудь. Я понимаю, у нас уже давно не было случая поговорить как следует…
— Дело не во времени, Дэвид! Даже если бы у нас была вечность, это бы ничего не изменило. Дело в тебе и во мне. Мы никогда не ссоримся, потому что нам не о чем спорить. Абсолютно не о чем. Нет никаких страстей, ничего. Все, что у нас есть, это общая крыша. Я мечтала, что все изменится, когда дети вырастут, — она покачала головой, — но я обманывала себя. Ничего не изменится. Ты никогда не изменишься. И, боюсь, не изменюсь и я.
В ее голосе звучала настоящая боль. Она вытирала слезы, но держала себя в руках. Это не была вспышка гнева.
— Ты… ты хорошо себя чувствуешь, Фиона? Знаешь, женщины в твоем возрасте…
— У сорокалетних женщин, Дэвид, есть свои нужды, свои чувства. Но какое тебе до них дело? Когда ты последний раз посмотрел на меня, как на женщину?
Ее возмутил этот покровительственный тон, и она ответила обидой на обиду. Она знала: чтобы достучаться до него, нужно разрушить стену, которую он воздвиг вокруг себя. Мужчина миниатюрного телосложения, он всегда был замкнут, сдержан и свои физические недостатки стремился компенсировать предельной точностью и аккуратностью во всем, что он делал. Ни один волосок на его мальчишеской голове не выбивался из порядка, и даже седые прядки на темных висках выглядели скорее признаком элегантности, чем возраста. Завтракал он всегда в застегнутом на все пуговицы пиджаке.
— Послушай, разве нельзя отложить этот разговор? Ты же знаешь, с минуты на минуту меня могут вызвать во дворец…
— Опять твой проклятый дворец! Это твой дом, твоя жизнь, твоя любовница. Все твои мысли только об этой смехотворной работе и о твоем жалком короле.
— Фиона, это не тема для разговора! Оставь его в покое.
Рыжеватые усы возмущенно вздернулись.
— В покое? Ты ведь служишь ему, а не мне. Его нужды важнее моих. Разрушению нашего брака он способствовал лучше всякой любовницы, поэтому не жди, что я буду кланяться ему и вилять перед ним хвостом, как остальные.
Он бросил озабоченный взгляд на свои часы: