"Счастливым!.. - Старик горестно покачал отяжелевшей головой. - Да, здесь можно быть счастливым. Один только раз я позволил себе эту роскошь, один только раз захотел испытать, как хороша жизнь для тех, кто не знает забот... в первый раз после пятидесяти лет, ушедших на подсчеты, вычисления, сделки, мелочный торг, захотел насладиться несколькими светлыми днями... один-единственный раз, прежде чем меня закопают... Бог мой, шестьдесят пять лет... в такие годы смерть не за горами, и тут не помогут ни деньги, ни врачи... Я хотел только вздохнуть свободно, хоть раз в жизни подумать о себе... Но недаром покойный отец всегда говорил: "Удовольствия не про нас, тащи ношу на горбу до самой могилы..." Только вчера еще я думал, что могу позволить себе отдых... вчера еще я был почти счастлив... любовался своей красивой, веселой дочкой, радовался ее радости... и вот уже бог покарал меня, уже он все отнял у меня... теперь - конец... я больше не могу говорить с родной дочерью... не могу смотреть ей в глаза, так мне стыдно за нее... Всегда и везде будет преследовать меня эта мысль - и дома, и в конторе, и ночью в постели: где она сейчас, где она была, что она делала? Никогда уже я не приду домой спокойно... Бывало, она бежит мне навстречу, и сердце радуется оттого, что она так молода, так хороша собой... А теперь, когда она поцелует меня, я буду думать, кому принадлежали эти губы вчера... Быть в вечной тревоге, когда ее нет, и не сметь взглянуть ей в глаза, когда она со мной... Нет, так жить нельзя... так жить нельзя..."
Старик ходил взад и вперед, пошатываясь и бормоча себе под нос, как пьяный. Взгляд его снова и снова обращался к озеру, слезы непрерывно текли в бороду. Он снял пенсне и остановился на узкой тропинке, щуря мокрые, близорукие глаза; вид у него был такой потерянный и жалкий, что проходивший мимо мальчишка-садовник в изумлении застыл на месте, потом громко прыснул и насмешливо крикнул что-то поитальянски. Это вывело старика из оцепенения, он торопливо надел пенсне и побрел вглубь сада, чтобы где-нибудь на уединенной скамье укрыться от людей.
Но не успел он выбрать подходящее место, как его вспугнул донесшийся откуда-то слева смех... знакомый смех, который теперь разрывал ему сердце. Музыкой звучал он ему целых девятнадцать лет, этот звонкий, шаловливый смех... ради него он провел столько ночей в вагоне третьего класса тащился в Познань, в Венгрию только для того, чтобы привезти что-нибудь, высыпать перед ними горсточку желтого навоза, на котором расцветало это беззаботное веселье... только ради этого смеха он жил, ради него довел себя до болезни печени... лишь бы он постоянно звенел из любимых уст. А теперь он вонзался в его тело, как раскаленная пила, этот проклятый смех.
И все же старик не устоял перед искушением и подошел поближе. Он увидел свою дочь на теннисной площадке; она вертела ракетку в обнаженной руке, свободным движением подбрасывала и ловила ее, и вместе с ракеткой к синему небу взлетал ее шаловливый смех. Трое мужчин с восхищением смотрели на нее - граф Убальди, в свободной спортивной рубашке, офицер, в плотно облегающей военной тужурке, и мекленбургский барон, в безукоризненных бриджах - три резко очерченные мужские фигуры, будто изваяния вокруг порхающего мотылька. Старик и сам не мог оторваться от этой картины. Боже, как она была хороша в белом коротком платье, как золотило солнце ее светлые волосы! И с каким блаженством испытывало в беге и прыжках свою легкость и проворство это юное тело, опьяненное и пьянящее свободным ритмом своих движений! Вот она подбрасывает в воздух белый меч, следом за ним второй и третий: как грациозно изгибается се стройный девичий стан; вот она подпрыгнула, чтобы поймать последний мяч. Такой он никогда ее не видел: полная задорного огня, она была словно реющее белое пламя, окутанное серебристым дымком смеха, девственная богиня, родившаяся из плюща южного сада, из мягкой лазури зеркального озера; никогда это гибкое, стройное тело так вольно, так безудержно не отдавалось пляшущему ритму движений. Нет, никогда не видел он ее такой в душном городе, в его каменных стенах, никогда, ни дома, ни на улице, так не звенел ее голос, будто освобожденный от всего земного, - так жаворонок поет свою веселую песню... Нет, нет, никогда не бывала она так хороша! Старик не сводил с нее восторженного взгляда. Он все забыл и только смотрел на это белое реющее пламя. Он мог бы без конца стоять так, с восхищением вбирая в себя ее облик, - но вот, высоко подпрыгнув, она ловко поймала последний из подброшенных мячей и, разгоряченная, тяжело дыша, с победоносной улыбкой прижала его к груди. - Браво, браво! - захлопали с увлечением следившие за ее игрой мужчины, будто прослушав оперную арию. Их гортанные голоса вывели старика из оцепенения. Со злобой он посмотрел на них.
"Вот они, негодяи! - стучало его сердце. - Вот они... Но кто же из них? Кто из этих трех франтов обладал ею?.. Как они разодеты, надушены, выбриты... бездельники... Мы в их возрасте сидели в заплатанных штанах в конторе, стаптывали башмаки, обивая пороги клиентов... их отцы, может быть, еще и сейчас мучаются, кровью и потом добывая для них деньги... а они катаются по белу свету, лодырничают... вон они какие - загорелые, глаза веселые, нахальные... Отчего им не быть красивыми и веселыми?.. стоит такому полюбезничать с тщеславной девчонкой, и она уже готова на все... Но кто же из них, кто? Ведь один из них и сейчас мысленно раздевает ее и самодовольно прищелкивает языком... Он знает ее всю и думает - сегодня ночью опять... и делает ей знаки глазами... Мерзавец!.. Убить бы его, как собаку!"
С площадки заметили старика. Дочка, улыбаясь, замахала ракеткой, мужчины поклонились. Он не ответил на приветствия и только в упор смотрел опухшими, налитыми кровью глазами на ее горделивую улыбку: "И ты еще смеешь улыбаться, бесстыдница!.. Но и тот, может быть, посмеивается про себя и думает - вот он стоит, старый, глупый еврей... всю ночь напролет он храпит в своей кровати... если бы он только знал, старый дурак?..
Да, да, я знаю, вы смеетесь, вы брезгливо обходите меня, как плевок... но дочь - смазливая девчонка и готова к услугам... а мать, правда, немного толстовата, накрашена и все такое, но еще ничего, пожалуй и она не откажется... Верно, кобели, верно: вы правы - ведь они сами бегают за вами... Какое вам дело до того, что у кого-то сердце обливается кровью... лишь бы вам позабавиться, лишь бы их позабавить, потаскух!.. Застрелить бы вас из револьвера, отхлестать плетью!.. Но вы правы, ведь никто этого не делает... ведь только глотаешь обиду и гнев, как собака свою блевотину... трусишь... не хватаешь бесстыдницу за рукав, не оттаскиваешь ее от вас... стоишь тут, молчишь и давишься своей желчью... трус... трус... трус..."