Обнищавшие после короткого лета «золотой лихорадки», флегматичные старатели также составляли ощутимую часть населения, но вот большинство оставалось за теми, чье круглое, но не как полумесяц или солнце, лицо, всегда выдавало их за предков тех, кто веками обитал здесь. Далеко не все говорили по-английски, но многие понимали и эту речь. То был первый, пожалуй, наиболее южный «монастырь» этого этноса.
Дальше, за шапками Логана, Стила и Бона будут жить их непременные братья, куда более суровые и менее общительные, по причине более резкого климата и худших погодных условий. И, возможно, гораздо свободней.
А вот здесь, уже переговорив и перетащив едва живых Татьяну и Евгения на землю, а затем, на руках в какую-то избушку, пропахшую ворванью и рыбьим жиром, с облегчением выгрузив, передав в руки темных силуэтов каких-то женщин, мужчин, неопознанного вида. До утра было долго, и разговор не смолкал. Уж лучше солнце вечное не показывалось в тот день, на счастье свое для мирно живущих и ждущих его с нетерпением в такие скучные дни окаянные, и на странное чувство, чьим овладели гости. Да, привыкшие к всякому, и к серости, и даже к зною, к пожарам, к заброшенным городкам, они, по массе своей, поразились той нищете, тому запустению, и борьбе за выживание. Солнце, показавшееся частью своего ободка, по утру, с надвигающимися перистыми облаками с севера, намекало на скорую встречу на небе, и к резкому ожесточению погодных условий. Сидевший на скамейке у причала Хэйзен, обдумывал прошедший тихий разговор, на откровенные темы. В нем всплывали догадки, одна другой чудовищней.
Оказалось, что тишина приема у причала была не совпадением, и не жестом протеста некой форме гостеприимства - чем характеризовались все живущие у морей и океанов, должные были всегда поинтересоваться у странцев, причаливших у родных для их берегов, с какой целью, да и ...
Дело крылось даже не в крепком сне, а в всевластии тел и душ группой бандитов, всегда проводивших свои «набеги» так же резко и «с ожесточенностью огненного зверя», непонятного устойчивого выражения, к которому часто, как оказалось, прибегали местные.
Подонки, воспользовавшись тем, что институтов власти все еще не было, из-за жуткого дефицита мелкосортных «карабинеров», жаждущих, как и полагается люду простому, наживы и теплого местечка, чего здесь было в явном недостатке, предпочитали вообще не посещать Якутат и места куда более глухие. Лишь священники заезжали сюда, да и такие незнакомцы. Несмотря на то, что вдали, совершенно не призрачно, могли показываться во всей своей красе большие пароходы, игнорирующие этот край.
Больные подвергались странному лечению, которое, однако, несмотря на душераздирающие всхлипывания, давал понять, то, что, найденные бедняги все же пришли в сознание, несмотря на то, что им лучше этого не надо было делать. Пожалуй, самый ветхий на набережной уличке домик, погруженный примерно на треть в землю, являющийся чуть ли не единственным, увиденным пока что, при броском взгляде, на всей той же уличке, не поставленным на сваи, возвеличивающие собой даже собачью будку - коих, не было замечено, совершенно ни одной! Вопросов становилось все больше, а задавать их было неудобно.
Но все же Хэйзен, не нашедший себе применения, обменявшийся сотней реплик с своими сотоварищами, безусловно рассчитывая на как минимум недельную остановку здесь, хотел все же приоткрыть занавесу местной жизни, странноватого привкуса гари, ощущаемого скорей даже не буквально, благодаря обонянию, а на каком-то до сели неизвестном уровне.
Он взял с одной из пришвартованных шлюпок чернила и бумагу: непременные вещи, сопровождавшие его, даже в чертовски сорванной охоте, в такую замечательную для этого пору, сел и стал выводить загаулины, рисуя крестики, да и какие-то нолики, а затем выводя слова. В голове до сих пор не укладывалась первая встреча с моряками, затем то, что ради чего собственно он и ожидал, вольно промерзая, как одинокий волк на этой лавочке, смотря на прелестную акваторию дикого северо-запада, там, где и быть не собирался. Хэйзен строил догадки, матерился, терялся и ловил мысли. А затем написал, ужасным почерком, держа бумагу на штанине, чувствуя боль, которая разрывала рядом стоящее домишко.
Его люди, за исключением четырех друзей, решили «охранять» лодки, дистанцировавшись по большей мере от берега, и совершенно оправдано, несмотря на то, что данных указаний не было отдано. Оудэл, перелив часть содержимого чернил, со злости пальцами попытался собирать вязкую жидкость, но естественно это не получалось. Измазав по итогу себя и свою бородку в черный цвет, при том, что был он шатеном, кинул бумагу с наброском, прикрыв ее галькой, отважившись погулять. Несколько улиц городка, утопавшего в грязи, зловоньях, и не проходящим, першащим привкусом всей той же гари, были пройдены, однако без всякого удовольствия.