Редкие прохожие, изучение которых, теперь, было не затруднено ночной слепотой, покачивались, пошатывались, заметив незнакомое лицо, пригибались, а иногда, и скручивались, по подобию змеи, а вернее кота, в позу, трактуемую для человека в нечто схожее на невероятное смирение, которое правда соизмерялось с широко поставленными удивленными глазами и молчаливой, не выдающей никакой эмоции, и одинаковой на всех, довольно разных лицах, будто Оудел являлся для них неким чудовищем, которое все они знали с пеленок, факт существования которых здесь был маловероятным, и сносившим на их голову лишь тихий страх.
Лица с европейской внешностью поражали своим видом, будто то и не люди были, а отщепенцы, оторванцы. Если у «местных» были хотя бы какие-то шкуры, тончайшим образом налегающие на многослойную вшивость полусгнивших столетних тканей, изношенных до степени статуса антиквариата, то у тех не было и такого. Лишь годами небритые бороды прикрывали этот позор.
Подходить близко никто к Хейзену и не отважился. Но более чудовищней и омерзительней сооружений, в которых жили оборванцы и редкие люди, еще не лишенные нормального облика, в перспективе, конечно же, обреченные на такого рода деградацию, надо было поискать! Такое коварство нищеты, гнилья, и это здесь - абсурда ради. Всякий, неизбалованный трущобами очевидец, такого не верил бы своим глазам. Хейзен был одним из них. Конечно, ни Ситка, ни Джуно, ни подобные города даже куда меньшего уровня, не радовали архитектурными изысками, но не имели такого дремучего невежества обусловленного неизведанными причинам.
И вот - же рядом лес, и камень есть. А смотришь, смотришь, а глазу и зацепиться почти что не на что.
Остается ждать, и закрыв глаза, спокойно спать, несмотря на то, что идешь ты вроде бы как в живую по дороге. отстраняясь и абстрагируясь. Пар от дыхания успокаивает тело, и грязный ров с нечистотами становится приятной постелью, а обувь каким-то образом кажется теплым шотландским пледом, подаренным тетушкой на двадцатилетие. Приятная боль в шее, то ли от усталости, то ли от погоды, въюгой гонимой сюда, дабы покрыть грязь белым слоем снега и наконец заявить о себе, ведь уже пора.
Да и крутится что-то там, вдали, идущее сюда, в голую бухту, совершенно открытой к любому дуновению. И вот, едва не упав, в конце прогулки, уже четвертой к ряду, зацепившись уставшей рукой, и едва соображая, после трехдневной бессоницы, об невидимый алтарь, встречные люди перестают казаться страшными, грубыми, а их глаза, скорбящие молча, кажутся обычными. Более двух сотен постояльцев увидели глаза Хэйзена, переживающего сильную, опоясывающую голову и покалывающую боль. Ему конечно было скучно, так как он не мог найти ответ ни на один интересующий его вопрос. Кислые лица его соратников не заставили его остаться на борту одного из «кораблей» «охотничьей эскадры». Его каюта на самом крупном из посудин не была очищена от крови, тряпья, и страданий предшествующей ночи, не вышедшей через окошко, оказавшееся закрытым.
Именно туда он постановил отнести покусанных волками. Выпив, для заряду сил, пинту какой-то жижи, несколько разбавив ее прямо морской воды, затем, однако, чувствуя нужду в отплевывании, Хэйзен, не нашедший себе применение, и абсурдно - и места, решил спровадить вечер в компании старейшины, по крайней мере того, кто умел говорить на английском и был первым человеком из местных, и пожалуй единственным, если говорить здраво, с кем ему удалось пообщаться, хотя бы немного.
Тот бы не покинул гостя, если бы не имел великую потребность в организации жизни в городе. Но вот уже вечерело, и краткий день, подходил к концу, и у безымянного «друга» становилось все меньше и меньше дел.
Каким-то образом Оудел смог подловить того, среди толпы весьма схожих по виду, и таким образом заставил поговорить. И действительно, разговор удался, в отличии от аккуратного и невероятно сдержанного общения, которое было утро.
Заседая в каком-то чулане, с одним лишь окном, поедая засоленную рыбу с деревянных дощечек, Айя - а именно так звали его, поведал о себе, и о том, почему так уныла и безмолвна жизнь в Якутате. Время от времени, в домик забегали, вечно просили и требовали. И он всегда отвечал им, совмещая роль одного из двух священников, ответственного за промысел, главного судьи и лучшего друга, верного соратника и почетного жителя. И все это Айя не говорил, все это было понятно и так, по контексту тех трех-четырех поздних часов.