Ясно, что то было не божье наказание, а то, к чему прикоснулась рука человеческая. Жестокая правда вскрывалась постепенно, обнаруживаясь под ногами, постепенно включались мозги, и отключалось оцепенение. Ночные силуэты воинов теперь выглядели довольно живо, собранно, не так глупо и бессмысленно, нарушая редчайшие лучи света, поглощенные тканью и телами, укрывшихся за заборчиками, амбаром, близ церквушки, слезно молящихся и просто сидевших без дела.
Войско Хейзена, равно как и местная дружина, почему-то не сумели предпринять нечего, не хватило времени на выработку гормона реакции, борьбы. И односторонняя акция завершилась прежде всего моральным поражением. Теперь уж, так скомкано и без лицемерия, бесконечных разговоров, в тени и так лишенного солнцем дня, одиноко посаженной тсуги, едва не единственного дерева, опускающего, сидели наиболее полезные и верные обществу тех, кто жил здесь каждый день. Место, ставшее довольно странным по выбору, тем не менее, имело определенный смысл, овеянный засыпающим слабые крови сильнейшим снегом, свежим, как первый вдох на вершине Маттерхорна или любой иной горы, ощущаемой так странно и так резко, неприятно, и чертовские глубоко, пролезая в каждую альвеолу легких, в каждую клетку организма, заставляя теперь уже, выдохнув, подумать над собой и своими поступками, как есть, и заставить изменить все к лучшему.
Упряжки от собак, которые теперь не являлись полезными по отсутствию оных; стали блеклой основой для доморощенных ковриков, разложенных симметричным порядком на четыре стороны света. Смеха ради, эта легкая прослойка кожи неопознанного животного, пришитая по бокам на все те же полосы от упряжек, схожего скорей на рыбью шелуху, некоторым образом отдаляла болезненные ощущения от холода, просквозившего землю.
Но мысли были не там, не в теле. Нераскрытое полностью, не переживаемое ранее, чертовские напряженное и отпущенное на самотёк, одновременное коллективное переживание, во время обсуждения всего, что происходило ночью, сковывало даже челюсти пришедших морем.
Смиренно возвращались с околиц стражники, вознаграждаемые лишь тихим постукиванием тремя пальцами об голую землю. Удивительна железная выдержка стоящих рыцарей севера, провожаемых, а вернее гонимых теми обстоятельствами. Они не потеряли силы за пять часов зловещего ожидания огня, камня, и все того же свинца с неба, с леса, с гор, и потеряв всякую энергию в каждом из факелов, держали его с выдержкой спины благородного оленя. Глубокие трещины - морщины, на их лицах, рассмотренные с близкого расстояния, внушали смелость и упорство.
Но вот чего-то не хватало в их облике, то ли звериного оскала, то ли крови, стекающей с рта, чтоб они победили негодяев. Странная на звук, лишенная привычного звучания речь тлингитов клонила ко сну. Ветер, гонимый с севера, приносил в глаза новоиспеченные снежинки - предвестницы бури.
Рельеф залива отображал неоднородность наступающего фронта красавицы зимы. Айя, ставший еще меньше, стиснутый тихой болью, сильно переживающий и раздирающий на своем небогатом накиде что-то, не внушающего доверия, словно выращенной из хитина, пытался совладеть собой, но не получалось.
Его грустные глаза говорили за все и не нуждались в переводе. Слова тянулись долго, ожидая реванша. И он был принят, и отданы все имеющиеся патроны и ружья, и все пошли в свои дома, сожженые или обожженные. Та ночь забрала трех человек, тихо, без слов, одним лишь махом. Безликость - непременная черта рождения и смерти.
И повторяя в тысячный раз, колесо судьбы, крутится вновь, лишая, но иногда и одаряя.
Татьяна не приходила в себя и поддавалась нескончаемому жару. Евгений Николаевич Понасенков постепенно пришел в себя, и встретив на своем разорванном и голом теле, покрытую холодным ознобом неотапливаемого помещения, случайно залетевшую, сквозь щель, между запотевшим и грязным от плача осени по ушедшим стеклом, испугался и удивился так, что смог набраться сил, чтоб впервые открыть глаза, и не в бреду, воскликнуть громогласное, шипящим как змея, голосом.
Тем первым ноябрьским вечером он заговорит. А его красное манто будет снято навсегда и выброшено, лишив возможности смотреть на цвет крови, когда ее и так пролито немало. Ночью на второе число он станет общаться на английском, который был ему знаком, хоть и неважно. Он не смог объяснить многое, но он сказал, что русский.