- Минус один. - цинично подытожил какой-то дурак.
- А скоро все так будем. Кто-то головой ушибнется, а если нет, то съест брата своего, либо наоборот.
- Это вам не скакать по ступеням замка Керибюс, дружище - кому-то сказал некий господин в темно-бардовом, выделяющимся на фоне, не сказать, что блеклых, но более спокойных нарядов.
- Ну куда мне до вас, да с чемоданом, в котором сосредоточена страсть присутствующих здесь дам и мужчин. А не склоняетесь ли вы, друг мой на эскападу? Или более верно сказать «въ»?
- Чего-чего? Я похож на шалунишку или беглеца? Вы уточните, а то слов наворовались, а теперь мою честь оскорбляете.
- А разве нет, у вас все есть. Махорки вдоволь! Люди!
- О чем ты говоришь, эфирных масел передышал, а, что?
- Да успокойтесь вы, дырявые балды.
- А ты вообще куриное отродье, рот свой бы закрыла, иди торгуй, совсем уже обнаглела. Ты с кем-то говоришь, прелестное дитя, стой и смотри, мы скоро и тебя так закопаем, как дитя. Да ты и так оно, да только жирное - видимо готовилась сюда попасть, а что ж не предупредила, золотце, меня?
- Ты посмотри то на себя, олух царя небесного. А ты еще ответишь за сестрицу. Да мне б ружье, да ты б уже лежал, уж лучше ты, чем тот юнец.
- Толоконный лоб, иди, пройдись, может свалишься, смотри какой прекрасный вид.
- Успокойтесь юродивые, хватит из похорон устраивать цирк, уши вянут от вашего снобизма, перемешанного с помётом деревенской кочерги.
- Да кто бы говорил, окстись, плешивая, сама то вшей носила двадцать лет, пока с Калуги своей дранной не свалила. Иди кормить червей, скорей на эшафот.
- Заткни ты рот, а то ведь разорвут.
- А я тебя не спрашивал и дам тебе совет - не лезь, раз ты считаешь меня своим другом.
- Но ты ведешь себя не по-людски.
- А разве это люди, нет это свиньи. Она стоит, и трется об меня, мне в этом мантишке еще в Нью-Йорке выступать!
- Ага, вот весь и твой Нью-Йорк, не слушал бы тебя, и не торчал бы здесь, как тот осёл, среди пустыни снежных грёз.
- Да ведь заткните рот, как настокучило ваше самолюбование
- Ах, как смешен ведь этот сын козла, раз ты зверей затронул, так и я ведь поддержку. Твое глубокое незнание языка! Нет такого слова. А подсказать я верный вариант ведь не хочу, да и почему я должен то шакалу отвечать.
- А это и неважно, ты свой груз-то покажи, да и поясни козёл ли я, или все же то шакал? И свиньи у тебя вокруг, переборщил видать? Схватил петрушку от нюхная?
- Чего-чего, болванище тупой, а ты вообще заткнись, все голосишь, ну помер - меньше то кормить. Родишь такого же Ивана, или там его.
Не вижу повода для горя, кроме отсутствия бутылочки вина. Что зоопарк, скалите зубки? Ну-ну. Плебеи, чернь, люмпены.
- Да кто бы говорил, я, то дворянин, а ты кто, артист сгоревшего еще до всех событий, театра Погорельцева-Федого?
- Я извиняюсь, что встреваю в вашу милую беседу, но мне послышалось, тут есть что покурить, готов и на жевательный табак. Могу часами отблагодарить, есть вариант?
- И да, и мне, и мне.
- И я бы взял.
- Да тут у него целый саквояж.
- Не зли меня, идиотище дурное, какой табак, там вещи.
Толпа вновь загорелась, заточила свои клыки, и судорожно стала перекидываться идеями и слухами. Информация о том, что у кого-то из пассажиров, оказывается, есть целый чемоданище, да с табаком, но этот негодяй его скрывает для себя в обмен на что-то, поразила всех. И действительно - это выглядело странно, так как это человек был единственным, кто удосужился не отдать такую крупногабаритную вещь. Она и не вскрывалась. Странным и выглядел он сам, как-то вызывающее посреди пастельных цветов его редкий на цвет верхний наряд, который к слову смотрелось очень свежо и совершенно не так, как у многих.
Этот господин, тёзка по отчеству и имени покойного Врублевского, господин Понасенков, и ранее будоражил умы многих, своим легким поведением, хотя все же оказывался в полутени заслуженных «метров» общения и популизма. А тут такое. Белая ворона посреди черных! Непорядок, да-к еще с «целебной вытяжкой».
Даже равнодушные к табаку, вдруг оторвались от малоприятной «церемонии» похорон - хотя многие любили это дело, всегда имея при случае прекрасный ивановский платочек, для оплакивания почтительных представителей городской интеллигенции, хоть столичной, хоть более провинциальной. Тут уже разница была в уровне, размере крыла «сочувствующего». Конечно, это заметила и администрация, которая почувствовала силу голосовой волны крикливых женщин и мужчин, спорящих с силой торгашки, которая настаивала на своей цене за свою не самую лучшую, синеватую, цвета блеклого, выцветшего индиго, суповую курочку.