— Все это верно, — объяснял свою позицию Леонид Иванович Первоцвет, — но что прикажете делать с Сорокиным?
— Что? Арестовать! — горячился Турецкий. — Арестовать и судить военно-революционным трибуналом!
— Арестовать Сорокина не даст Автономов, так что у нас сейчас нет реальной возможности осуществить такую крайнюю меру. К тому же Сорокин и в самом деле популярен в красноармейской массе…
— Сорокин не лишен и полководческих способностей, — добавил Ян Полуян. — Я против того, чтобы на Сорокина смотреть как на Золотарева, хотя он чрезмерно самолюбив, горяч. Мне кажется, он не безнадежен. Не лучше ли для дела попытаться обломать его? Где мы сейчас возьмем военачальников? Я предлагаю заняться перевоспитанием Сорокина.
— Горбатого могила исправит, — стоял на своем Турецкий.
— Эту поговорку в отношении Сорокина я не принимаю. Сорокин не враг революции… — убеждал товарища Полуян. — Мы должны подобрать к нему ключи. Понимаю, что это не легко, но подрывать авторитет Сорокина сейчас нам не выгодно. За ним идут бойцы, в армии он сыскал себе немалую известность, на это не надо закрывать глаза…
— Верно, — поддержал Полуяна Леонид Иванович, — надо всерьез заняться Сорокиным. Белинский когда-то справедливо утверждал, что во всяком человеке два рода недостатков — природные и налепные. Нападать на первые бесполезно, а на наросты — и можно, и должно. Я вижу на Сорокине прежде всего наросты. И какие же мы будем коммунисты, если не попробуем срезать их?
— Да, умные люди всегда утверждали, — заключая обсуждение, сказал Полуян, — что надо видеть не только то, что человек сделал вчера, но и то, на что он способен завтра…
Широколицый красноармеец, стоявший на высокой паперти войскового собора, был так ярко залит солнцем, что Глаша видела на его темно-коричневом лице каждую морщинку, а на отвисшей нижней губе прилипший кусочек папиросной бумаги.
Обращаясь к собравшимся у собора рабочим, солдатам, матросам, он говорил:
— Товарищи-граждане, я недавно вернулся с Ростовского фронта. Там наши сражаются с мировой гидрой капитализма. Кайзеровская шатия было сунулась взять Батайск, но железнодорожные рабочие узла и мы, революционные бойцы, показали энтой самой шатии вот што… — Красноармеец выставил меж указательным и средним пальцами коричневый от махорки большой палец с широким крепким ногтем. — Вот что они получили! Казачьи банды, как шакалы, рыскают у нас по тылам. Значит, они заодно с кровавой мировой гидрой. А вы тут, граждане- товарищи, терпите зловредную элементу, которая дышит контрреволюцией, не очищаете город от буржуев. Нам нужно, чтоб тыл был чист как стеклышко…
Глаша видела, как сивые усы фронтовика сердито шевелились и топорщились. Пусть коряво, неловко говорит он, пусть невпопад ставит некоторые слова, переняв их у завзятых агитаторов-говорунов, но его призывы понятны простым людям.
Глаша не сразу заметила извозчичий фаэтон, вдруг подкативший к собравшемуся у войскового собора народу. В фаэтоне сидели четыре парня в матросских бескозырках. Глаша невольно вздрогнула, когда раздался грозный окрик:
— Ра-зой-ди-и-сь!
Это кричал один из парней в разорванной на груди грязной тельняшке.
— Приказываем разой-тись! А то стрелять почнем!
Красноармеец умолк, вся толпа обернулась в сторону фаэтона.
— Мы анархисты, — объявил парень в тельняшке. — Мы за анархию — мать свободы и полного равенства!
К орущему из фаэтона анархисту подошли два дружинника с красными повязками на рукавах. Глаша их знала: это были Андрей Кудинов и Григорий Буянов, оба рабочие с завода «Саломас».
— A-а! Подлюги дружинники! — заорали анархисты. — Мы плевали на ваши порядки!
Гололобый матрос, сидевший на зеленом сиденье, каблуком толкнул в грудь Буянова. Кудинов схватил его за ногу и сделал попытку стащить с фаэтона, но матрос выхватил из-за пояса револьвер. Толпа ахнула, метнулась в стороны, крепко прижала Глашу к стене собора. Раздался выстрел, и Буянов, широко взмахнув руками, упал навзничь. Глаша рывком выхватила из кобуры наган.
— Го-о-ни! — закричали извозчику анархисты.
Приподнявшись с сиденья, извозчик изо всей силы хлестнул кнутом по конским спинам.
Люди, теснившие Глашу со всех сторон, мешали целиться. Пришлось выстрелить в воздух. И когда от неожиданного выстрела многие, точно обожженные, отпрянули от нее, она направила ствол нагана на фаэтон…
— Молодец, девка, бей, бей без промашки!
Глаша выскочила вперед и еще раз выстрелила.
Гололобый матрос-анархист высоко подскочил на заднем сиденье.
— В одного попала! — восторженно заметил кто-то в толпе.
К Глаше подбежал красноармеец.
— Эх, жаль, нет со мной винтаря! — сокрушенно крикнул он. — Стреляй, стреляй, дочка!
Но фаэтон круто свернул за угол и скрылся за многоэтажным зеленым зданием.
Глаша дрожащей рукой сунула наган в кобуру и подошла к убитому. Буянов лежал на спине, запрокинув назад курчавую голову.
Присев на корточки, какая-то сердобольная седая женщина прикрыла глаза дружинника.
— Ох, господи, был человек, и нет его. Сразу жизни решили. Окаянные бандиты-хулиганы…
Сорокин лежал на кушетке, сунув руки под голову. У стола, на котором стояли вазы с яблоками и грецкими орехами, апельсинами и рахат-лукумом, бутылки с винами из атаманского подвала, сидела Сонька Подгаевская, известная среди прожженных екатеринодарских гуляк еще под кличкой Сонька Золотая Ручка. У ног ее валялось на полу шелковое японское кимоно, недавно реквизированное Максом Шнейдером в доме Богарсукова.
Не застегивая розовую блузку на высокой — груди и положив гитару на оголенные колени, она лениво перебирала струны, вполголоса подпевая себе:
— Пой с душой, — потребовал Сорокин. — Не тяни Лазаря!
— Ванечка, устала я. Давай лучше у твоих ножек прикорну, мой котик…
— «Ко-о-тик»! — презрительно фыркнул Сорокин. — Это мне не подходяще. Это говори ты буржуйчикам.
— Прости, Иван Лукич! — Сонька вскочила на ноги, вытянулась в струнку и поднесла руку к виску. — Прости, мой повелитель! Ты, конечно, не котик, а красный полководец.
— Вольно! — Сорокин улыбнулся, залюбовался стройной фигурой Соньки.
Она села на диван и вновь положила гитару на голые колени.
— И как это ты, Ваня, можешь без устали прожигать жизнь? Я от твоих ласк, как подбитая птица, едва волочу крылья. А тебе хоть бы хны. — Сонька кинула гитару на стол. — Умопомрачительно хороши денечки с тобою!
Польщенный похвалой Соньки, Сорокин, поднимаясь с кушетки, сладостно потянулся всем телом.
— Значит, говоришь, силен?
— Могуч! — Сонька перепорхнула с дивана на колени Сорокина, обвила тонкой длинной рукой его коричневую шею, а пальцы, унизанные кольцами с разноцветными камнями, глубоко запустила в кудрявую копну густых каштановых волос. — Я полюбила тебя, сокол мой грозный, за революционный героизм, за широкий размах. Ты только пристально взгляни, какая я?! — Сонька спрыгнула на пол и, бросив руки на бедра, медленно поворачивалась влево, вправо. — Ты со мной, в обрамлении моей красоты, как наиглавнейшее лицо Кубано-Черноморской республики, должен появляться на улицах и площадях Екатеринодара под торжественные звуки фанфар. Народ должен любоваться тобою, как президентом, и женщины тебе в открытую машину обязаны бросать букеты цветов, красные и белые розы. Ты заслужил всеобщее восхищение и преклонение. В честь тебя следует сочинить гимн, твоими портретами нужно украшать фасады всех больших зданий!
Сорокин удивленно слушал Соньку и не перебивал ее. Что-то затаенное, жившее подспудно в нем, походило на Сонькины мечты. Наконец он не выдержал и грубо оборвал ее:
— Довольно! Где нахваталась всей этой мерехлюндии? Говори, кто был твой батька?
— Кто бы ни был, а я твоя златокудрая президентша и говорю: «Да здравствует республика главкома Сорокина!» — И Сонька снова опустилась к ногам Ивана Лукича.
Дверь чуть приоткрылась, из-за нее появилась голова адъютанта.