— Даже мы, офицеры штаба, — сетовал он, — не знаем, к чему идем — к монархии или республике, к военной диктатуре или Учредительному собранию…
Попытался он внушить собеседнику, что равнодушие к политическому просвещению офицеров, не говоря уже о солдатских массах, — старая беда русской армии.
— Знаете ли вы, господин генерал, что многомиллионное царское войско обслуживалось всего лишь одной примитивной газетенкой с символическим названием «Русский инвалид»?..
Неожиданно Пуль холодно прервал излияния своего гида.
— Я приехал сюда из Мурманска, — процедил он сквозь зубы. — Там войска Великобритании помогают генерал-лейтенанту Мурашевскому, командующему русскими силами на Севере. И то, что я говорил генералу Мурашевскому, то буду повторять и здесь. В офицерской среде не должно быть места политике. История учит: едва в армию проникает политика, в ее рядах начинается разложение, падает дисциплина. Политика подтачивает устои армии. Офицер, как бы высок ни был его чин, прежде всего солдат и не вправе сам решать, что обязан и чего не обязан делать…
— Но поймите, господин генерал, — еще артачился Ивлев, — в России идет гражданская война. У большевиков прекрасная пропаганда, а мы ничего не можем ей противопоставить.
— Великобритания могуча и не даст вас в обиду — вот и вся пропаганда! — Пуль бесцеремонно отвернулся от поручика, ставя его на место. — Мы постараемся, чтобы Деникин нашим вооружением добил большевизм в России.
Ивлев успел наслышаться от иных сослуживцев нелестных слов и едких острот в адрес «новых варягов», как уже окрестили прибывших иностранцев. Но куда, спрашивается, было уйти от суровой действительности?
В армии не хватало не только тяжелого оружия, но и винтовок, сабель, патронов, даже сапог, шинелей. Остроты остротами, но каждому в штабе было ясно, что без помощи союзников не обойтись.
Даже атаман Краснов, еще летом писавший Вильгельму о «дружбе, спаянной кровью на общих полях сражений, воинственных народов — германцев и казаков», теперь через генерала Смагина всячески старался залучить в Новочеркасск начальников союзных миссий.
Вот только мало кто в штабе задумывался, что за Пулем, за ловкими французскими офицерами, расторопно оценившими крепость кубанских вин, стояли хищники, которым вовсе не было свойственно «союзное бескорыстие». Ботинки и френчи, аэропланы и орудия, снаряды и патроны — а этого добра после капитуляции Германии у стран Антанты остались горы — все это могло быть записано только на счет русского и других народов России, стало быть, до копейки оплачено национальным богатством страны, потом и кровью ее сынов.
Чем больше Ивлев присматривался к гостям, тем чаще возвращался к этим невеселым мыслям.
28 ноября с фронта приехал Деникин и еще утром нанес официальный визит генералу Пулю, обосновавшемуся в особняке на Посполитакинской улице, в двух кварталах от Екатерининского сквера. Пробыв у Пуля около часа, главнокомандующий пригласил главу английской миссии на торжественный обед в тот же день. Приглашены были и французы с греками.
Ивлеву снова пришлось переводить на английский льстивые слова, на этот раз исходившие от самого Деникина, о «радости и безграничных надеждах, вызванных появлением на Кубани союзных миссий», а с английского — скупое, как торговая реклама, заверение о готовности оказать помощь белому движению.
Впрочем, обед у Деникина был оживлен сначала церемонией вручения Пулю казачьего кинжала, а затем спичами «крупнейших сановников России», как их представил главнокомандующий, — бывшего председателя Государственной думы Родзянко и бывшего министра иностранных дел Сазонова. Бывшие деятели царской империи старались уверить, что с великим энтузиазмом отдадут свой государственный опыт на восстановление «единой, и неделимой России». Оба, таким образом, метили снова получить места у кормила государственного правления.
Ивлев, переводя Пулю эти речи, невольно вспоминал, как еще совсем недавно жалко дрожал отвислый подбородок у того же Родзянко, когда в станице Успенской Дюрасов и Ковалевский прямо в лицо называли его бездарным политическим интриганом, виновником гражданской войны и возмущались его присутствием в армии. Увы, Деникин так и не расстался с опозорившими себя николаевскими сановниками!
Обед у главнокомандующего завершал «аккредитацию» миссий. Теперь Англия и Франция имели в своих руках механизм прямого, повседневного воздействия на каждый шаг Деникина.
Чтобы придать своему режиму видимость государственности, даже демократичности, Деникин расширил функции созданного еще в августе «Особого совещания», поручив ему разработку законопроектов, а также некоторые «правительственные» обязанности по управлению на захваченных Добровольческой армией территориях и проведению внешней политики. Так по указке извне составилось «правительство» режима деникинцев. Возглавил его помощник Деникина генерал Драгомиров.
В свою очередь Деникин сразу же использовал англо-французских представителей, чтобы в угодном ему духе разрешить давние разногласия с правителями войска Донского. Он убеждал Пуля, что атаман Краснов препятствует объединению вооруженных сил на Юге России, следовательно, осуществлению широкомасштабных операций против большевиков, что он скомпрометировал себя пронемецкой ориентацией. Екатеринодарские газеты в эти дни усердно поносили Краснова как немецкого ставленника.
Старания генерала Смагина, продолжавшего приглашать в Новочеркасск генерала Пуля и капитана Фуке, пока ни к чему не приводили. Краснов объяснял это интригами Деникина и решил завязать непосредственные отношения с союзниками, минуя миссии в Екатеринодаре. В донских газетах появились вскоре сообщения о прибытии в Новочеркасск других представителей от союзников — капитанов Бонда и Ошэна.
Генералу Пулю пришлось даже объясняться с представителями Деникина по этому поводу, что, мол, капитаны, так пышно встреченные в Новочеркасске, — второстепенные фигуры, не имеющие официальных полномочий.
Однако распри между Добровольческой и Донской армиями не отвечали интервенционистским планам стран Антанты. Поэтому Пуль продолжил попытки создать единое командование обеих армий во главе с Деникиным.
Утром 30 декабря на станцию Кущевская прибыли два специальных поезда. В одном находился атаман Краснов со свитой, в другом — генерал Пуль. Начальника английской миссии сопровождал Драгомиров. Кущевская находится на границе земель Дона и Кубани. Потому она и была выбрана для переговоров.
Пуль попросил Ивлева сообщить Краснову, что он ожидает его в своем салон-вагоне.
Строптивый атаман неожиданно отказался идти в поезд Пуля.
— Какой нелогичный человек! — усмехнулся Пуль. — Десять дней назад демонстративно выказывал почести капитанам, а сейчас встал перед главой миссии в позу индейского петуха.
— Да, атаман спесив! — подхватил Драгомиров. — Так он не раз показывал себя и в отношениях с главнокомандующим Добровольческой армией.
— Интересно все же, — продолжал заинтригованный Пуль, — чем он сейчас мотивирует свою неучтивость?
Он послал своего помощника полковника Киза к атаману.
— Генерал Пуль, должно быть, не принимает во внимание, — сказал Кизу Краснов, — что я являюсь выборным главой свободного пятимиллионного народа. Этот народ ни в чем не нуждается.
Когда Ивлев перевел эти слова, английский полковник выразил недоумение:
— Но генерал Смагин все время от вашего имени настойчиво просил у нас помощи…
— Действительно так, — подтвердил атаман. — Но помощи просил я, а не мой народ. А моему народу не нужны ни ваши пушки, ни ружья, ни амуниция. Он имеет все, и он сам прогнал от себя большевиков…
Это Ивлев перевел даже с известным удовольствием: хоть один русский генерал да выказал кое-какую гордость перед самонадеянным англичанином.
— Завтра Дон заключит мир с большевиками и будет жить отлично, — продолжал Краснов. — Но нам нужно спасать Россию — вот для чего с генералом Пулем желает разговаривать глава сильного суверенного народа, заслуживающий уважения. Я жду генерала к себе, а после этого не замедлю с ответным визитом.