— И все-таки не стриги всех русских офицеров под одну гребенку, — запротестовал Ивлев. — Русские офицеры как воины не знают себе равных. А учиняли они безобразия потому, что идеологи белого движения завели их в тупик. Белое движение шло по ложному пути и потому оказалось морально и исторически обреченным. Русским же офицерам со времен декабристов не чужды были революционные настроения. А белые генералы в период гражданской войны превращали их в карателей. Лишенные высоких идейных устоев и политической проницательности, белые главари укрепили в сознании офицеров чувство безнаказанности за произвол. Гангренозный процесс разложения в организме белой армии был результатом той вольницы, какая дана была офицерам.
— Алексей, тебе было дано больше видеть, чем другим. Однако ты с трудом освобождаешься от химер, иллюзий и идеализаций, закрывавших твои глаза на истинную сущность происходящего, — заметил Шемякин.
— Зато я имел условия и время, чтобы со всех сторон рассмотреть и обдумать многие явления и через это уяснить во всей глубине коренные причины поражения контрбольшевистского движения.
Ивлев вновь наполнил шипучим вином бокалы.
— Чтобы составить полное представление обо всем том, что произошло и происходит, пришлось сопоставить все звенья, связующие события первостепенной важности.
— Но неужели, — быстро спросил Шемякин, — ты и теперь, когда перед тобой предстала картина в частностях и в совокупности, не уяснил самого главного? А именно: гражданская война и революция в России — целесообразны не только для нашей отчизны, но и для миллионов трудящихся всех стран. В этом ее мировое значение.
Ивлев залпом выпил из своего бокала шампанское.
— Я покуда о мировом значении Октябрьской революции не думаю, — сказал он, — я думаю о судьбе мне подобных интеллигентов и вижу: если идешь и ищешь чего-то на ложном пути, то в конце концов не находишь ничего, кроме разочарования. Мне преподан поучительный урок. И, вероятно, он будет в высокой степени поучителен для значительной прослойки интеллигенции и Западного полушария. Мои химеры разлетелись прахом… Я радикально исцелился от них. Каково мое будущее — не знаю. Зато мое прошедшее замкнулось, и замкнулось не затем, чтобы когда-либо вновь воскреснуть. Теперь мне ясно, что русская интеллигенция, на которую я возлагал непомерные надежды, была глубоко чужда реальной действительности, жила абстрактными понятиями и формулами, вычитанными из книг, не имела никакого определенного представления о том, как управлять государством, притом таким колоссальным, как Россия. Идеализм отравил русскую интеллигенцию и лишил делового, рационального, творческого пафоса. В ней было мало практицизма. Вместо того чтобы учить крестьянство интенсивным методам земледелия, рабочих — высокой организации труда, она тех и других побуждала к бунтарству, звала «к топору».
— Да, к сожалению, русская интеллигенция с букетами цветов декадентской поэзии шла с проповедью социализма в массы, — согласился Шемякин.
Глава тридцать седьмая
Уже третий день, стремясь скоротать время, отделяющее от предстоящей встречи с Глашей, Ивлев с утра уходил из дому и до вечера бродил с этюдником по окрестностям Екатеринодара, по знакомым с юных лет полям, рощам, садам.
Он старался спрятаться от настоящего ради будущего. А свое будущее он мечтал вручить в руки Глаши.
Когда удавалось забраться в наиболее отдаленные и безлюдные места, он прислушивался к предвесеннему ветру. Этот ветер, раздольно разгуливавший в полях, казалось, ускорял полет времени, и Ивлев благословлял и жаждал его.
Уединение в эти дни было необходимо, естественно, и он почти инстинктивно избирал его, чувствуя, что дальнейшее общение с теми, кто доживал последние дни в России, может оказаться гибельным.
Пейзаж Кубани! Он неизменно связывался с воспоминаниями недавнего и далекого прошлого, часто с историей и грозными событиями, уже ставшими легендой.
Лик земли родной! Один лишь лик матери может сравниться с тобой. Все черты твои дороги! Всё, о чем они напоминают, живо будят чувства!
Родной пейзаж!
Художник, не лишенный внутреннего зрения, должен видеть в тебе следы истории, облитые кровью, и воспроизвести их так, чтобы они волновали русское сердце.
Нельзя забывать того, что было.
Февраль кончался, но еще кое-где в перелесках белели клочки зернистого снега… Голубые фиалки, по утрам покрытые кристалликами инея, ломались в руках. Голодные синицы и клесты свирепо теребили репейники. Из ручьев, извилисто бегущих по колеям проселочных дорог, образовывались целые озера.
Под ногами хрустели последние льдинки… Ночные морозы слегка схватывали землю, а солнце днем быстро все разжижало, и тогда липкая черноземная грязь вязко и неотрывно тянулась за сапогами.
Поля, тропки в полях, низинки, заросшие кустами колючего терновника, едва позеленевшие бугры, за которые некогда отчаянно дрались, теперь как будто были заброшены и забыты. И лишь один Ивлев живо видел тех, кто здесь стрелял, кричал, падал, истекая кровью.
Находя ячейки одиночных окопов, некогда тянувшихся по широкому выгону прихотливыми цепочками, он вспоминал трехдюймовые орудия полковника Миончинского, стоявшие в версте от фермы, грозные красные бронепоезда, непрерывно курсировавшие между Садами и Черноморским вокзалом и посылавшие сюда снаряд за снарядом.
Он останавливался, глядел на белые стены Самурских казарм, на изгороди из красного кирпича вокруг городского кладбища и казарменных корпусов и опять живо видел три ряда красноармейских окопов, по вечерам мигавших огнями винтовочных выстрелов, и казачьи арбы с ранеными, тянувшиеся по дороге к Елизаветинской, и Маркова, бегущего по берегу Кубани впереди Офицерского полка, и Корнилова, шагающего в сопровождении хана Хаджиева от батареи к батарее…
Нашел Ивлев и то место на дороге, где лежала сраженная осколком снаряда в грудь милая девочка, любимица офицеров Партизанского полка Вавочка Гаврилова. Ходил и на курган Неженцева, где полегли офицеры корниловского полка и был скошен пулеметной очередью известный екатеринодарский полковник Рашпиль.
Ходил Ивлев и мучил себя видениями прошлого, искал и находил неприметные следы, того, что здесь отгорело, отстреляло, отгрохотало… И потом, присаживаясь на раскладной стульчик, делал этюды, старательно запечатлевая на кусках холста то вид Екатеринодара, то белый домик Корнилова, то курган Неженцева, то красневшее кирпичом здание Черноморского вокзала.
Все это — каждый уголок, каждое место — было чем-то дорого для него, имело особый смысл, хранило невидимый отпечаток исторического разгрома корниловцев под Екатеринодаром.
Человек по-настоящему глубоко и проникновенно начинает любить землю, солнце, весну, каждое дерево и каждую травинку, когда, тяжело переболев, перестрадав и многое переоценив, вновь хочет жить, и жить в той чудесной гармонии, без которой не могут быть сердце и разум.
Глава тридцать восьмая
Глаша раз и другой очень внимательно перечитала письмо, доставленное в Ростов летчиком-полковником, и села у окна.
Искреннее, полное откровенных признаний, оно волновало. За стремительными строками, написанными нервным острым почерком, она увидела Ивлева, ищущего в ней свое спасение. Он уже доходил до грани отчаяния, и если бы Ковалевский не доставил письма, то он бы погрузился во мрак. Слишком чудовищным, безнадежным и мрачным представлялся художнику мир!
Глаша оперлась локтями на подоконник и задумалась. Что теперь предпринять?
По улице, грязной, сумеречной, с грохотом катились военные повозки. Шли солдаты в потрепанных английских шинелях.