Теплый воздух веял в лицо. Сизые облака плыли в голубой выси весеннего неба, и тени от них скользили по крышам, мостовым, стенам, заборам. Со стороны Пашковской явственно доносились звуки перестрелки, разрывов снарядов, на которые нервозной суетой реагировали конные и пешие колонны белоказаков и затесавшиеся между ними повозки беженцев.
— Чувствую, красные конники вот-вот нагрянут, — сказала Глаша.
— Тогда вернемся домой, — забеспокоился Ивлев. — Опасно оставаться на улице, когда конница берет город.
Ивлев сейчас дышал одной Глашей. В его жизни лишь она имела смысл. Теперь, видя, как переполняет ее уверенность в близком торжестве, он невольно сравнивал ее с Инной, жаждавшей первой прискакать в родной город в далекий августовский день восемнадцатого года, когда они со стороны Садов приближались к Екатеринодару с частями генерала Эрдели.
— Глаша, — встревожился он, вспомнив гибель сестры, — нам, право, незачем ходить по городу.
— Дойдем лишь до угла Гимназической, взглянем на Соборную площадь и вернемся, — пообещала она, взяв Алексея за локоть.
Красную улицу заполонили телеги, санитарные линейки, тачанки, экипажи, походные кухни, казачьи арбы, всадники, пешие беженцы и солдаты.
На углу Штабной в непролазном скопище обозных повозок застрял высокий, усатый генерал. Стоя в тачанке, он размахивал нагайкой, кричал, матерился, но никто не слушался, и офицеры его свиты бессильно разводили руками. Образовалась пробка. Все вопили, неистовствовали, кони под всадниками вздыбливались, телеги ломались и опрокидывались. Ездовые пускали в ход приклады винтовок, всадники шашки.
То в одном, то в другом районе города раздавались выстрелы, которые часто переходили в сплошную беспорядочную пальбу. Стреляли многие неизвестно почему и не зная куда.
Подвалы водочного завода и винные склады, по-видимому, грабили воинские части. Ивлев и Глаша всюду видели казаков на конях с целыми бутылями спирта и вина. Пьяные, шатаясь по улицам, своим безобразным видом, истошными воплями, сумасшедшей пальбой из винтовок и револьверов усугубляли общую панику. Какие-то подозрительные типы вкупе с обывателями и женщинами с Покровки и Дубинки тащили из учреждений стулья и столы, из лазаретов — койки, тумбочки, белье и ящики с медикаментами.
В людском водовороте металась девушка-прапорщик, похожая на Машу Разумовскую, и истерически вопила:
— Я первопоходница! Мне нельзя оставаться. Бога ради, пропустите!..
Раненный в ноги полковник в черной папахе приподнялся с телеги и поднес к седому виску дуло нагана. Раздался короткий выстрел.
Молодая донская казачка с ребенком на руках попала под колеса калмыцкой кибитки и отчаянно взывала:
— Ратуйте, ратуйте, люди добрые!
Бронепоезда в стороне городского сада вновь открыли орудийную пальбу. Догадавшись о близости красных, люди бросали подводы и бежали в сторону Кубани, напрямик через дворы.
Страх и тревога нарастали, однако Глаша, не внимая просьбам Ивлева, решительно влекла его вперед.
На обширной площади у белого собора был затор из обозных повозок и калмыцких кибиток, которым никак не удавалось выехать в улицы, переполненные такими же подводами и кибитками. Ивлев решительно остановил Глашу:
— Пошли восвояси. Не ровен час, попадем в какую-нибудь неприятную историю.
Глаша согласилась, и они зашагали назад.
Рыжая кобылица, выскочив из-за железной ограды реального училища, преградила дорогу. Верхом на ней сидел Посполитаки. Горбоносое, оливково-темное лицо его было искажено бешеной злобой. Откинувшись назад, так что мундштук разрывал губы лошади, он крикнул:
— Ты, Ивлев, уже перекрасился?!
В руке его блеснул небольшой револьвер, и, прежде чем Ивлев успел что-либо сообразить, Глаша ринулась на выстрел.
Рыжая кобылица, шарахнувшись, поднялась на дыбы.
Глаша схватилась руками за грудь, пошатнулась. Одной рукой подхватив ее, Ивлев вырвал из кармана пальто браунинг и, не целясь, нажал на курок. Выстрела будто и не последовало, но Посполитаки, выпустив из рук поводья, неловко сполз с седла и нырнул головой под колеса телеги, тянувшейся за обозом.
Глаша уже не могла стоять и висела в руках. Он же вглядывался в ее лицо и бормотал что-то в отчаянье.
К ним подбежал веснушчатый гимназист:
— Дядя, что вы стоите? Несите ее к доктору! Вот за угол, на улицу Гоголя…
Ивлев стремительно зашагал вслед за ним с раненой на руках, потом побежал, задыхаясь.
Наконец добрались до большого кирпичного дома, у парадного крыльца которого стояла санитарная линейка с чемоданами.
— Вот сам доктор! — Гимназист показал на высокого сурового человека, сходившего по ступенькам крутого крыльца с саквояжем.
— Господин доктор… — окликнул Ивлев.
— Что такое? — Серые холодные глаза Платонова, блеснув из-под папахи, выразили крайнее раздражение. — Убита?.. Ранена?.. Все равно не могу задерживаться. Красные у ворот…
— Доктор, вы знали архитектора Ивлева? Я его сын. Это моя жена…
— Господи, вы адъютант Корнилова! — всполошился Платонов. — Вам тоже надо бежать… Куда она ранена?
Он слегка отвернул полу пальто, мокрую от крови.
— Ее жизнь — моя жизнь, — лепетал Ивлев. — Спасите!..
— Но вот-вот буденовцы…
— Доктор, ни один волос не падет с вашей головы! Это дочь главы большевистского подполья Екатеринодара… Она и сама красный комиссар!..
— Это нечто явно бредовое, — рассердился Платонов. — Как может корниловский адъютант оказаться мужем большевички? Вы лжете!
— Доктор, не лгу. Помогите! — повторял Ивлев.
— Черт знает что! — озадаченно бормотал Платонов.
— Доктор, доктор!
— Ладно! — Платонов махнул рукой. — Несите в дом, в кабинет, на операционный стол… Я позову хирургическую сестру…
Присутствовать на операции ему не позволили, и теперь, прислушиваясь к каждому звуку, Ивлев стоял возле белых дубовых дверей.
Смерть! Она уже вырвала из жизни Инну, Сергея Сергеевича, Елену Николаевну. Теперь замахнулась своей косой на последнего близкого человека.
Из-за дубовой двери послышался грубый нетерпеливый окрик Платонова, требовавшего что-то от своей помощницы.
Если Глаша не встанет с хирургического стола, то лучшим выходом из тупика будет пуля в лоб. Ивлев сунул руку в карман, судорожно сжал браунинг.
Где-то уже совсем близко ухнул раскатистый орудийный удар. В окнах тонко зазвенели стекла.
— Господи! — шептал Ивлев. — Господи, помоги же!
Он теперь готов был молиться за спасение Глаши.
Неожиданно распахнулась дверь, в прихожую вышел Платонов в белом халате, кое-где алевшем пятнами крови. Крупное носатое лицо врача поблескивало бисером пота…
Ивлев шагнул навстречу, но, увидев перед собой серо-стальные строгие глаза, похолодел.
Платонов разжал кулак. На широкой ладони поблескивала пуля.
— Извлек, пожалуйста… — сказал он. — А теперь прощайте. Меня ждет линейка…
— Как же Глаша? — наконец обрел дар речи Ивлев.
— С ней остается хирургическая сестра.
Ивлев ринулся в кабинет, отстранил пожилую женщину в белом халате, кутавшую серым одеялом ноги Глаши. Потом, стараясь уловить в бледном, почти меловом лице хотя бы малейший признак жизни, низко склонился над ней.
За окнами ослепительно сверкнуло. Дом вздрогнул. И тогда черные ресницы снежной маски ее лица чуть-чуть вздрогнули.
— Глаша, — робко позвал он, опускаясь перед ней на колени. Снова вблизи грохнул снаряд. Звонко ударили в кирпичный дом осколки.
— Тебе плохо, Глаша? — испугался Ивлев, заметив, как страдальчески искривились ее губы.
— Нет, ни-че-го! — едва слышно отозвалась она.
Ивлев склонился ниже, и она повторила:
— Ни-че-го, милый, все хорошо.
На улице галопом уже скакал первый эскадрон красных всадников. За окном промелькнули островерхие буденовки с ярко-малиновыми пятиконечными звездами и стальные клинки, вознесенные над головами.